Чахоточный шик. История красоты, моды и недуга

Миссис Пеннингтон пошла еще дальше, сравнив смерть Марии со смертью множества сентиментальных чахоточных героинь. Она писала: «Мы читали сцены у смертного одра Клариссы и Элоизы, написанные руками гения и украшенные его умелым и могущественным воображением <.. > поверьте мне, они — слабые наброски в сравнении с последними часами Марии Сиддонс, когда Природа творила штрихи, которых Искусство никогда не могло бы повторить»421. Кларисса и Элоиза — отсылки к героиням одноименных романов Сэмюэла Ричардсона, впервые опубликованного в 1748 году, и Жан-Жака Руссо422. Выбор Клариссы для сравнения с Марией был особенно уместен, поскольку смерть главной героини от чахотки суммировала все различные традиции, связанные с этой болезнью. Ее смерть в романе была композиционно сложной сценой, отражающей гендерные споры о чахотке в тот период. Несмотря на то что в романе трудно диагностировать болезнь героини, так как не дается четкого описания настоящего недуга, Кларисса заболела из-за множества факторов, указывающих именно на чахотку, в том числе определенная роль отводилась горю как причине недуга и использовался термин «упадок» (decline), который служил распространенной метафорой туберкулеза423. Маргарет Энн Дуди утверждает, что причиной смерти героини, безусловно, была чахотка424. При этом Кларк Лоулор полагает, что чахоточная смерть Клариссы стала в Британии архетипом, который «сочетает в себе праведную смерть и типично женскую смерть от тоски по утраченному объекту любви в форме неоплатонического восхождения от светской любви к религиозной»425. Смерть Клариссы, по мнению исследователя, расширила границы нормативной чахоточной смерти за пределы старых традиций, включив в это понятие не только протестантскую традицию «праведной смерти», но и элементы чувственности, отведя роль любви, меланхолии и страстям. По мнению Лоулора, «Кларисса» стала шаблоном для всех последовавших сентиментальных репрезентаций смерти женщины от чахотки, и он утверждает, что, «представив расширенный процесс эстетизированной чахоточной смерти, Ричардсон показал новый способ понимания взаимосвязи между болезнью и полом»426. Смертное ложе Клариссы, стилизованное под «счастливый уход»427, было подробно описано в произведении. Свидетели отмечали: «Мы не могли не взглянуть на прекрасный труп и полюбоваться очаровательной безмятежностью ее благородного вида. Женщины заявили, что никогда раньше не видели смерти такой прекрасной и что она выглядела так, как будто она спала и румянец еще не сошел с ее щек и губ»428.

Описания смерти Марии Сиддонс строились согласно сентиментальной формуле, основанной на цикле образов и сцен у смертного одра, литературных и визуальных, восходящих к роману Ричардсона429. Смерть Марии тронула всех, кто был свидетелем ее последних дней или слышал о них. Следовательно, ее близкие выстраивали нарратив о болезни, обращаясь к доминирующим представлениям о чахотке, и, как кажется, со стороны семьи и друзей исходило сознательное решение вписать Марию в сентиментальные традиции, столь распространенные в описаниях болезни, и делали они это, чтобы придать довольно печальной смерти молодой девушки некий смысл. Интерпретация миссис Пеннингтон болезни Марии будет доминировать над всеми другими посмертными рассказами.

Хотя миссис Сиддонс присутствовала при смерти своей дочери, ее впечатления о течении болезни Марии основывались в основном на том, как видели ситуацию миссис Пеннингтон и Салли. Как и ее подруга, миссис Сиддонс также окутывала свою умершую дочь флером сентиментальности, написав миссис Баррингтон через двенадцать дней после смерти Марии:

Я уже давно готовилась к этому печальному событию и со смиренной покорностью склоняюсь перед волей милостивого Бога, забравшего дорогого ангела, утрату которого я всегда буду нежно оплакивать, от этой сцены определенного рода страданий и до его вечного и невыразимого блаженства. <.. > О, если бы вы были здесь, чтобы я могла поговорить с вами о смертном одре. С достоинством разума и благочестивым смирением, отказавшись от всего, что дало воображение Руссо и Ричардсона в образах Глории [Элоизы] или Клариссы Уинслоу [Харлоу] — ибо то случилось, я верю, согласно непосредственной власти и вдохновению самого Господа430.

Миссис Пиоцци, подруга миссис Пеннингтон и миссис Сиддонс, также представила свое видение смерти Марии, в котором не только полностью полагалась на риторику чахоточной героини, но и сознательно признавала это. Миссис Пиоцци даже написала миссис Пеннингтон, что о смерти адмирала Нельсона «будут сожалеть в два раза меньше, чем о прекрасном объекте вашего внимания».

Каждое письмо, что я получаю <.. > наполнено хвалой и дышит неподдельной печалью о ее утрате. Добродетель, достоверно испытанная многими очищающими огнями, знания, потерянные для мира, которые она излучала, и храбрость, взятая с острова, защищенного ее руками, не вызывает столько же печали, сколько Мария Сиддонс, которую каждый воображает милой, нежной и ласковой; словом, юной, ибо в юности кроется вся прелесть431.