Дюма-сын преобразовал взаимосвязь между чахоткой и женственностью. Хотя он изобразил истощение, связанное с болезнью, как усовершенствование женской красоты и характера, он также подчеркивал искупительную природу недуга. Он продолжил ассоциацию между болезнью и сильной страстью, особенно страстью любовной, но ставил выше связь между страданием, вызванным болезнью, и концепцией искупления нравственных проступков. Такие искупительные страдания в середине девятнадцатого века стали основной темой литературных произведений, в которых туберкулез использовался как литературный прием. Произведение Дюма, впервые исполненное на сцене Театра Водевиль в 1852 году, получило отзыв Теофиля Готье. Готье писал о главной героине, Маргарите: «Когда ее начинает тревожить чувство, а затем наполняет настоящая любовь, она становится скромной, застенчивой, нежной и больной. Ее поглощает не только любовь к Арману, но и болезнь, поразившая ее тело. С куртизанки срывают покровы, и она становится невинной молодой девушкой!» 718 Через свою болезнь падшая женщина, Маргарита, обретает определенную форму чистоты. Муки, вызванные чахоткой, и трагедия безвременной смерти «представляли невозможность невинной любви в проклятом мире», делая «чахоточную куртизанку мотивом самой Женщины — соблазнительно простой, желанной, но обреченной»719.
Дюма стал основоположником целого ряда произведений, в которых падшая женщина могла получить духовное спасение через тяготы чахотки, и как таковые они знаменуют перенос концепции искупительного страдания с арены респектабельной женственности. Хотя понятие нравственных достижений через страдания, являвшееся частью концепции долга викторианских женщин, осталось прежним, тема дискурса изменилась. Вследствие этого уважаемые женщины все больше дистанцировались от идеологии чахотки. В таких романах, как «Сцены из жизни Богемы» (1851) Анри Мюржера, чахотка исключалась из сферы благородной женственности и прочно закреплялась за падшей женщиной. Героиня Мюржера Франсин также была молодой жизнелюбивой чахоточной больной, лицо которой сияло «святым сиянием, как будто она умирала от красоты»720.
В риторике чахотки переходу от респектабельной женственности к падшей, возможно, способствовали и другие факторы. Среди них — растущая видимость болезни среди бедняков и начало распространения теории заразности туберкулеза ближе к концу 1840-х годов721. Однако идея о том, что болезнь передается от одного человека к другому, не могла объяснить, почему заболевали не все, чему давала объяснение теория наследственной конституции. Вследствие этого, теория заражения долгое время не могла вытеснить популярную концепцию миазмов, согласно которой болезнь распространяется не через личный контакт, а скорее возникает из-за ужасных условий окружающей среды, которые создают плохой воздух, запускающий механизм болезни 722. Распространение туберкулеза в переполненных трущобах индустриальной Англии, растущее осознание этого обстоятельства и расцвет литературных произведений, отождествлявших болезнь с нравственными проступками, помогли изменить идеологию чахотки. Как только были установлены эти ассоциации, чахотка больше не могла рационализироваться как приемлемый маркер респектабельных женщин, и к концу 1840-х годов репутация недуга была запятнана бедностью и распущенностью, коннотациями, которые шли с ней рука об руку до конца века и позже.
Низведение чахотки из рядов респектабельных сословий и усиление заметности болезни среди бедных совпало с движением за реформу одежды. Одежда была еще одним аспектом социальной жизни, который привлек внимание реформаторов и организаций во второй половине девятнадцатого века723. Выступая с теми же жалобами на женский костюм, которые начиная с восемнадцатого века повторялись снова и снова, эти реформаторы наконец смогли добиться прогресса. Они сосредоточили свое внимание на том, что они считали неблагоприятными психологическими и физическими последствиями ношения модной одежды, — среди которых чахотка занимала видное место, — на проблемах, в возникновении которых в первую очередь винили нижнее белье724.