Часть первая. Деревянный корабль

Между тем в коридоре за дверьми зала заседаний поднялся шум. Собравшиеся там представители прессы, которые придерживались разных политических взглядов и, соответственно, не разговаривали друг с другом, заскучали и потому — тут все они объединились — начали возмущаться, что до сих пор вынуждены ждать перед закрытой дверью, а поскольку их вызвали как свидетелей, даже не могут заниматься своим журналистским делом: ведь пока их не вызовут для дачи показаний, они должны оставаться в коридоре. Судья, услышав этот шум, оказал оскорбленной четвертой власти подобающее уважение: тотчас впустил господ журналистов — как закрытую корпорацию — и затеял с ними обычную игру в вопросы и ответы. Показания свидетелей, в соответствии с их достоинством, выслушивались в очередности от правых к левым, с тем единственным отклонением, что судья принял немецких националистов за ультраправых^{215} и такая его ошибка привела к досадному недоразумению.

Господа правой ориентации высказались так:

Янн, дескать, — свинья, патологическая и никчемная личность: пубертатный драматург, которому еще очень далеко до почтенного 60-летнего юбилея; он пишет тяжелые, многокилограммовые книжки. Этот человек с шестым чувством (а их всего пять!) — сильнейший из ядов, источаемых нашей больной эпохой. И так далее… В целом — 999 ведер с помоями и отходами клоаки. Выступавшие подвели итог:

Мы ему советовали: оставайся органным мастером. На этом поприще ты уже добился кое-каких успехов. Вот и продолжай заниматься тем, к чему ты способен.

Консисторский советник, во всех других отношениях полностью разделяющий мнение вышеупомянутых господ, выражает протест по поводу их благонамеренного совета. Церковь, говорит он, — не место для таких неудавшихся Божьих творений.

Господа из «Дня и Ночи» заявляют:

— Мы придерживаемся совершенно другого мнения. И располагаем более надежной информацией. Наше заявление должно было прозвучать прежде выступления немецких националистов, тогда немецкий народ был бы избавлен от необходимости слушать их беспримерно позорные речи. Еще несколько лет назад мы тоже считали, что Янн — еврей, и боролись с ним как с евреем. Пока не убедились в обратном. Янн — нееврей, он происходит из старинного твердолобого рода. У нас есть и соответствующее врачебное свидетельство. Этот человек отличается несравненным здоровьем: все упреки будут отскакивать как горох от его ядреной натуры — символа Молодой Германии^{216}. Он — продолжатель дела Генриха фон Клейста^{217}: Мужественный, Правдивый, Драконоубийца. Конечно, его откровения суровы, неумолимы, предназначены не для слабонервных. Мы написали: «Появление Янна есть поворотный пункт в истории немецкого театра».

Услышав такое, господа правой ориентации, судья и консисторский советник теряют дар речи. Поэтому опрос свидетелей продолжается.

Газеты с преимущественно еврейским составом сотрудников высказываются — через своего представителя, придерживающегося умеренно-правых взглядов, — так:

— Только что сделанное заявление находит у нас поддержку. Мы согласны, что Янн много на что способен, что его речь обладает великолепной структурой. С другой стороны, отнюдь не отрицая наличие у него таланта и драматического дарования, мы не можем идентифицировать себя с материалам его пьес. Всё это слишком грубо, слишком подчинено чарам кровожадного опьянения. Непонятно, во что это выльется. Ясно, что он допущен к скачкам, главный приз в которых — вечность. Но завоюет ли он этот приз, господа, мы не знаем. Правда, у нас в Германии не так уж много талантов, и Янн — один из них; а все-таки мы надеемся, что он приживется в более спокойных полях органостроения…

Тридцатилетние эмансипируются и заявляют:

— Мы поддерживаем Янна.

Рецензенты левой ориентации говорят:

— Мы пока не получили исчерпывающей информации от нашего партийного руководства. Но, в любом случае, произведения Янна не предлагают мораль, приемлемую для народа. Свои музыкальные инструменты ему бы следовало устанавливать не в церквях, а в концертных залах…

<на этом текст обрывается>

Мое становление и мои сочинения {218} (1948–1949)

Маловероятно, чтобы писатель мог быть надежным интерпретатором своих сочинений. Попытайся он стать таковым, ему придется, преодолев стыд, поддаться искушению: сослаться — в качестве оправдания собственной деятельности — на разнообразные внутренние и внешние обстоятельства, которые побудили его придать работе законченную форму, он, возможно, даже расширит такие ссылки за счет напитанного кровью комментария, но в результате мало что присовокупит к изначальному замыслу, кроме разве того замешательства, что характерно для любого творческого процесса. Он, значит, в любом случае останется неумелым интерпретатором.