Частная кара

Одного — мы назвали его Миной, раненного в крохотную заднюю лапку: медведица не просто досталась «охотникам», она не хотела оставлять берлогу, и в нее хлестали вслепую, в чело берлоги, — я привез в Москву. Он жил сначала у меня в Подмосковье, потом в мастерской художника Титова. Медвежонка возили к хирургу на операцию, рана на лапе загноилась, и в конце концов Мина попал в уголок Дурова, где выступал почему-то под именем Тарзан. Об этом медвежонке был занятный фоторепортаж нашего доброго русского фотографа Бориса Кузьмина в журнале «Огонек», и прославился Мина на весь мир. Знаю, что фотографии перепечатали десятки зарубежных газет и журналов.

Это было счастье

— Поздравляю вас с непропуском, — манерно сказал Вася и даже шаркнул ножкой по галечнику.

Но, как ни старался, шутки не получилось.

Этот непропуск за нынешний день был пятым. И отработали мы за шесть часов маршрута всего лишь один километр береговых обнажений.

Я поглядел на черную, до блеска отглаженную волнами скалу, далеко выходящую в океан, и слабая надежда обойти ее по кромке прибоя покинула меня, едва возникнув.

Этот непропуск был классическим — скалы отвесно падали в океан, и там, где соприкасались с водою, гудела, пенилась и грохотала «чертова мельница».

Позади нас за крутым береговым изломом была точно такая же, которую мы обошли, поднявшись по крутякам в тайгу, и потом, долго и тяжело цепляясь за каждую маленькую трещинку в камне, за каждый выступ, спустились сюда. Отработали не больше двухсот метров, и надо было снова лезть в скалы, и снова обходить непропуск, и снова спускаться вниз — десятый раз за нынешний день.

Я ничего не ответил Васе, а только внимательно поглядел на его разбитый донельзя кирзовый сапог, которым он шаркал, чуть даже приседая, так ему хотелось развеселить меня; и снова глянул на непропуск, потом на каменную стенку, по которой предстояло нам подняться в тайгу, и сердце мое не то чтобы упало, а рухнуло, в горле защемило сухо и горячо.

— Покурим, — сказал Вася и сел подле самого прибоя, кинул на колено планшетку и стал старательно корректировать карту.

Ни один из пяти непропусков там не значился, а рисунок береговой линии на ней был плавно изогнут.

Разглядывая этот изгиб утром перед маршрутом, я с удовольствием отметил про себя, как он точно и красиво назван в нашем языке — лукоморье. По обоим концам, как и положено быть тому на луке, на карте были обозначены два выступа, крохотные мысочки, и никаких непропусков. И вот теперь их позади четыре, каждый из которых, по мере того как мы двигались вперед, становился неприступнее.

— Какой идиот снимал эту карту?! — фразу свою я подкрепил довольно распространенными словообразованиями, которые мой геолог не только не употреблял, но против которых отчаянно, хотя, надо сказать, бесплодно боролся.

В нашем отряде о двух человек был непреложный «сухой закон» на подобные просторечия.

Поэтому Вася возмутился, но и скрыл возмущение, только худая шея с резко обозначенными жилами потемнела, а уши, большие и острые, пунцово налились кровью.

— Тебе никто не обещал улицы Горького, — сказал он сухо, даже враждебно, презирая меня узенькой спиною с острыми крылышками лопаток под вылинявшей энцефалиткой.

Я тоже враждебно и ненавидяще глянул в спину, хотел продолжить свое витийство, но вдруг, охваченный приступом необъяснимой жалости к человечеству, осекся. В те годы такое со мной бывало часто. Случайное грубое слово, глупейшая выходка, даже жест сгоряча, достигавший цели и обижающий ближнего, вдруг для меня же самого становился нестерпим, подымал с исподу души такую жалость о содеянном, от которой я страдал, ввергая себя во все тяжкие.

Худая, узкая спина моего геолога, чуть сгорбленная над планшеткой, опущенные от переутомления плечи, шея с глубоким подзатылочным провалом, где мокрой косичкой лежали жидкие волосы, но более всего широкая борозда соли от высохшего пота чуть выше поясницы, увиденная мною вмельк, вызвали тот острый приступ жалости, от которого противной и долгой судорогой свело скулы и захотелось совсем по-детски разреветься и просить прощения.

В затянувшейся паузе я поборол свою слабость и сказал как можно небрежнее:

— Ну, извини... бывает...

Он промолчал. Не меняя позы, сидел, склонившись над планшеткой, писал что-то в дневник, но я и по молчанию понял, что этот скоротечный и глупейший инцидент между нами исчерпан.

За непропуском, словно соседки по коммунальной кухне, визгливо бранились чайки, что-то неприличное выкрикивали бакланы и гудел, изнывал в нерастраченной силе океан. Был штиль. Но тут, у непропуска, плавно влекущиеся волны вдруг вставали на дыбы и кидались на скалы, отодвигая их, но как только опадали, шипя и пенясь, черная громада непропуска снова занимала свое незыблемое место. Тут сила боролась с силой.