Частная кара

Седьмой час нашей работы в маршруте пришелся на первый пополудни. Солнце, обойдя громадный скальный хребет, выплыло в море, повиснув над ним в пустоте неограниченного простора. Мы только-только преодолели первую половину подъема, карабкаясь по скалам к тайге, когда оно окатило нас лавиной пронзительно горячего света.

Ползти стало труднее. Только что холодный камень начал нагреваться, словно бы теряя твердость. Руки и подошвы сапог, до того прочно вжимавшиеся в твердь, начали оскальзываться, дыхание участилось, и пот солоно и липко заливал глаза.

Вася шел по стенке чуть впереди и левее, его дыхание, сиплое и сырое, я слышал каждый раз, когда замирал, преодолев еще чуточку подъема, не в силах перевести дух, и остановок таких становилось все больше и больше, а он, легкий и тщедушный, все шел и шел, а точнее, полз без остановок, и расстояние между нами увеличивалось.

В рюкзаке у него была прочная капроновая веревка, еще ни разу не распечатанная, сорок метров, на которой можно удержать не только человека моего веса, но и снаряженный рыбачий карбас.

Я старался не думать об этой веревке, но у меня не получалось. Витая в три жилы, плотно уложенных одна в другую, чуть бликующая на солнце, когда Вася каждое утро укладывает ее поверх сложенной палатки, тяжелая, хранящая острый запах химического цеха, веревка эта заняла все мои мысли, мешая двигаться, сопротивляться силе земного притяжения, которое и ощущаешь только, потеряв привычную для себя опору, и чем ближе к ней, желанной и естественной, тем непоборимей тяжесть.

Я лежу на стене в небольшом каменном корытце, расслабясь. Ноги моги отдыхают, впервые (гляжу на часы) за второй час подъема. Трудно дается этот крутячок. Вася ушел метров на пятнадцать влево, набрал еще высоты на три своих роста. Теперь осторожно смещается вправо, исчезая из поля моего зрения. Сейчас он идет надо мной — мелкая каменная крупка, «продукт выветривания и выщелачивания», как учили в начальной школе, осыпается мне на голову, плечи, струится по энцефалитке на спине. Я все еще лежу в крохотном корытце, в каменной колыбели, прижавшись щекой к раскаленному солнцем камню.

— Усек, где я шел? — спрашивает Вася уже правее и выше меня. Тяжело спрашивает.

— Да, — отвечаю.

— Не расслабляйся, еще немного, — подбадривает. — Метров тридцать, не больше...

Значит, до меня не более тридцати пяти. «Веревки вполне хватит. Сколько ему еще подниматься к тайге? Не больше сорока минут... Ну, пускай час. В этом корытце можно пролежать и два. Вот только солнце...»

Думать об этом мне приятно. И веревка видится, скользнувшая сверху, крепко захлестнутая за ствол листвяка. Я видел этот листвяк, он на самом краю уреза... Надо только подождать, когда Вася поднимется в тайгу...

Сначала он вытянет мой рюкзак, дьявольски тяжелый. Потом я сам, застраховавшись по поясу, начну двигаться по прямой. Пять минут, не больше, — и у листвяка. Пять минут против часа мерзкого, унизительного ползанья, когда словно червь извиваешься и вдавливаешь себя в камень, ищешь потными, расцарапанными пальцами крохотную щелочку, пытаясь расширить ее, выцарапывая ногтями продукт выветривания, а ноги, вернее, одна нога, на которую перенес всю тяжесть тела, вдруг начинает мелко-мелко труситься, и весь ты съеживаешься, впихиваешься в крохотное пространство своего естества, где, как утверждают мудрецы лукавого Востока, записана вся твоя программа, всех твоих жизней, от инфузории до человека и снова до инфузории...

В том, что я собираюсь предпринять, нет ничего позорного или предосудительного. Просто я выбился из сил, я больше не могу. И долг друга протянуть мне руку. В этом нашем случае — веревку. Сегодня протянул он, завтра протяну я... Так устроена жизнь. Сегодня ты, а завтра я...

Солнце выпаривает меня, сушит. Пот, тяжелый и соленый, иссяк, высох. Губы потрескались, язык во рту как палка, горло окольцовано болью. Над руками, бессильно лежащими на камне, струится нечто невидимое, но живое, это испаряется кровь, густея в венах.

Мне следует прохрипеть:

— Не могу, Вася! Не могу!..

Достаточно и разумно (главное — разумно) одному из нас выйти к вершине... И подать руку другому. Все верно! В этом случае — Васе. Все разумно и пристойно. Но что-то, куда сильнее этой разумности, этого верного и трезвого расчета, толкает меня к безрассудству.

И я ползу, страдая, вжимаясь в камень оголившимся животом, врастая в него пуповиной и снова отрываясь, чтобы сделать еще и еще один вершок вперед и вверх. Вверх и вперед. Кто-то хрипит за моей спиной, брызжет горячей слюной в затылок. И снова прижимает меня к скале, и я удерживаюсь на ней, кажется, одним подбородком, вдавив его в крохотную неровность камня. А руки мои ищут, ищут опоры и находят ее. И снова кто-то хрипит и брызжет слюной в затылок. И вдруг скала накреняется не туда, к океану, куда все это время, упруго напрягаясь, пыталась столкнуть меня, но вперед...

И я могу уже встать на четвереньки и идти, сгибаясь на полусогнутых ногах, касаясь земли коленями и отрывая их от земли.