Частная кара

— Я говорю по-русски, — поправил Николай, обнимая жену и касаясь губами ее рук, щек, глаз и, наконец, рта.

Она обожала эту нежность, вся подбираясь, а когда он целовал ее в губы, приподнималась на носках, не в силах справиться с нетерпеливой дрожью.

— Ты много работаешь, Никс, — сказала по-французски. — Что делают твои приближенные и министры?

— Они думают, как бы удержаться на местах.

— Ты опять допрашивал этого ужасного Кущина, — капризно сказала она. —Ты же обещал, Никс, больше не заниматься допросами. Они так выматывают тебя.

— Да, да, — рассеянно сказал Николай, лаская жену узкой ухватистой ладонью, и она, мало уже и слушая, приникла к нему. — Следственный комитет прекрасно справляется и без меня. Но Кущин... Это очень серьезно...

Он вдруг подумал о том, что Кущин не столь опасен, сколь нужен ему, чтобы понять тот удивительный ход времени и событий, которому все подчинено вопреки монаршим желаниям и воле.

— Ваше величество, я уверен, полковник Кущин невиновен, — только однажды, крайне волнуясь, сказал Сперанский.

— Я тоже был в том уверен. И даже просил у него прощения за причиненное беспокойство. Более того, был заготовлен указ о присвоении ему генеральского звания...

Сперанский, забывшись, начал поглаживать громадный лысый череп.

— Но он определенно заявил, что состоит в тайном обществе и считает это за честь. Прочти последний протокол допроса.

Николай Павлович неожиданно для Сперанского привлек его для работы в подготовке суда.

И Михаил Михайлович серьезно, как делал все, принялся за этот труд. Он плохо стал спать по ночам, плакал и кричал в коротких снах, еще более похудел, и четко вылепленный череп еще резче обозначил глубокие глазницы, громадный лоб и мощные височные кости. Он страдал, но могучий разум его и привычка, выработанная на высоких государственных постах, все подчинять дисциплине заглушили голос сердца.

Он так же, как когда-то работал над прогрессивными законами, либеральными инструкциями, уставами и даже над главами первой в России конституции, теперь сочинял не столько протоколы будущих заседаний, сколько пьесу, которую надлежало разыграть вскоре членам Верховного суда. Он вчерне написал обвинительный акт, определил разряды, разнес по ним преступников, которые все еще находились под следствием, и определил для каждого меру наказания. Все эти черновики, без поправок, были утверждены Николаем, кроме одного.

Михаил Михайлович отнес Кущина к первому разряду — смертная казнь.

Государь спросил:

— Он достоин смерти?

— Да. — Ни один мускул не дрогнул на волевом лице Сперанского.

— Михаил Михайлович, — нежно сказал Николай, — у меня к тебе просьба: исключи Кущина из разряда.

— Поставить его вне разряда? — спросил Сперанский.

Вне разряда были пятеро: Пестель, Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин...

— Нет, исключи его вообще...

— Слушаюсь, ваше величество, — склонил голову Сперанский.

«Ему важно побыстрее убрать Кущина, — подумал Николай. — Значит, все-таки рыльце в пушку...

— Никс, ты будешь долго заниматься? — говорила капризно Александра Федоровна, ласкаясь к нему.

— Нет, мой друг, — он поцеловал ее в раскрасневшееся ушко.

— Так я тебя жду, милый!..

30 мая 1826 года Николай Павлович напишет записку барону Дибичу на французском языке, так и оставшуюся загадкой:

«Это очень хорошо. У меня была долгая беседа со Сперанским. Она прошла в весьма спокойном и дружественном тоне, и он принес повинную...»

— По це-рем-о-о-ниально-о-о-о-му-у-у!.. В три прие-о-о-ма! — Николай Павлович поигрывал желваками, сощуривая глаза.

Шеренга солдат замерла. Окаменела. Умерла.

Император присел, через кулачок определил равнение. Выпрямился. Легко напрягая высокую шею, выкрикнул:

— Ти-и-ихим ш-а-а-а-а-гом-м-м арш!

Ударила барабанная дробь. Шеренга вздрогнула. Как одна, поднялись сотни ног, вытянулись упруго мысочки отточенно книзу, пяточки подтянулись к мастыгам. Затаили дыхание солдаты. И то, дрогни — сам император командует.

А он тянет, не спешит со счетом. Бойцовым петухом пробежал вдоль фронта. Остался доволен.

— Раз! — наконец-то. — Два-а-а-а!

Поплыли ноги к земле.

— Три!

Пошла к небу другая ножка. Вот он, знаменитый церемониальный шаг, — пока живы, поучитесь!

Николай Павлович в полной форме. До одного крючочка, до пуговки затянут в мундир. Восторженный, красный нос чуть заострился, в глазах огонь.

— Стой! — командует, и голос у него гулкий, окатистый, на окончаниях высокий. — К за-ряду!

Легко, как соломенные, вспорхнули в руках восемнадцатифунтовые ружья. А уже летит следующая команда:

— Патрон из сумки!..

— Скуси патрон!

На двенадцать темпов заряжается в русской армии ружье. Только успевай командовать. И Николай успевает, предложив скорый ритм:

— Всыпь порох! Вгони пулю! Вынь шомпол! Догони пулю!

«Чок-чок», — отвечает на каждую команду строй.

— Открой полку! Пороху на полку! Закрой полку! Клац! Пли!

Грохнул залп. Пули посыпались куда как, но это неважно, был бы темп соблюден.

Свалились со старой колокольни галки. Подняли галдеж... Государю подвели текинца. Легко, почти не касаясь луки рукою, взлетел в седло.

— Спа-си-бо! Брат-цы-ы-ы!!!