Частная кара

Тот не ответил, похлопывая вожжами и чмокая. Не услышал, но Голядкину и это показалось подозрительным.

— Я говорю! — уже встав на колени и наклоняясь к вознице, закричал Голядкин. — Где мы едем? Куда ты меня везешь?!

— Дак как сказали, однако, в Преображень-то! — ответил, едва повернув голову.

— Слышь, — сказал Голядкин высоким от страха голосом, — я те места хорошо знаю. — И уперся стволом маузера в спину вознице. — Это никакой не Преображенский тракт!.. — в те места Голядкин ехал впервые.

— Дак как же не Преображенский, вона и монастырщину проехали, туто-ка, однако, на мою заимку сворот был...

— Какую заимку?! — вскрикнул Голядкин.

Из рассказов бывалых активистов знал, что все зверские заговоры вынашивались на этих самых заимках.

— На мою... — словно бы с усмешкой ответил возница и попросил: — Ты, парень, зачем мне в спину жмешь, неловко, дак, мине...

— «Неловко»! — уже убежденный, что это скрытая контра везет его в бандитское логово, зашипел Голядкин. — А ежели я тебе ее сейчас вот прострелю?! Ловко будет? — И сунул маузер в бородищу мужику.

— Господь с тобой! — вскрикнул тот, натягивая вожжи.

Лошади встали.

— А-а-а-а! Сволочь! Поворачивай лошадей!

Голядкин, тяжело дыша, целил в лохматую вылинявшую шапку, чуть ниже ее, в охваченные ужасом, но ему казалось — ненавистью глаза.

К утру они вернулись в город. И Голядкин сдал возницу в чрезвычайную комиссию.

— К бандитам повез, — объяснил, побарывая легкомысленный восторг вновь обретенной жизни. — У-у-у, контра!.. Ведь надо же, как ловчил. И ни слова против, когда его наряжали...

— Неправда, сына! — крикнул возница, вдруг осознав, что происходит. — Сына, неправда. Мы уже и монастырщину проехали... Товарищи!!!

— В кондей! — распорядился дежурный. — Ну ты, Голядкин, парень жох! Не на того напали, сволочи... Мы ему язычок развяжем! Заговорит! Но ты — ма-ла-дца! Распознал! Спасибо, товарищ!.

Агей Михайлович любил вспоминать этот случай в мельчайших подробностях, которые сами по себе с годами, становясь явью, напрочь заслонили действительно происшедшее. И он искренне верил в свой почти героический поступок, в свою решительность, бесстрашие и прозорливость.

И при всем этом панически боялся воров.

В тот вечер Голядкин долго и внимательно разглядывал запоры на дверях своей квартиры. Несколько раз проверил, хорошо ли срабатывают их механизмы, и, прежде чем замкнуться на ночь, убедился, что дверь прочно сидит на петлях. Стул, который он постоянно использовал для задвижки в дверную ручку, показался слишком ненадежным, и он принес другой, с тяжелыми дубовыми ножками.

На тумбочку и столик, кроме десятка пол-литровых бутылок и баночек из-под майонеза, которые ежевечерне устанавливались там, определил еще и старый треснувший кувшин, блюдо с отколотым краем и кастрюльку с крышкой.

Проделав это, покинул прихожую, не обретя привычного в такие минуты покоя.

Тут, в своем и один, чувствовал себя защищенным. Раздевался до нижнего белья, освобождая живот от бандажа, и кейфовал, позволяя иногда и поболтать по телефону.

В тот вечер все было по-иному, неспокойно и чуть даже жутковато.

«Нынче обворуют! Обязательно обворуют», — он содрогнулся от этой бессмыслицы, понимая, что вовсе не страх перед ворами мучит его.

Впервые за долгую жизнь безотказное оружие не сработало. Он давно не прибегал к письмам, жил спокойно и уверенно в том, что испытанный не раз метод защитит от любых напастей, в любых ситуациях. И вот — осечка... Слово человека, ни разу не ошибавшегося в жизни, выверенное и точное, рассчитанное на попадание и употребляемое им только по крайней необходимости, — его слово впервые не достигло цели...

«Все катится к черту, — думал Агей Михайлович, пытаясь занять привычное место в кресле у секретера и находя его неудобным. — Что делают! Где глаза, разум где?!»

Зазвонил телефон.

— Что с тобой? — испуганно спросила Антонина.

— Ни-че-го ровным счетом, — сказал, страшась одного, что она станет расспрашивать о результатах работы комиссий на кафедре, в университете...

Она не спросила.

— Мне показалось, что тебе очень плохо. Так страшно сделалось...

— Что Алешка?

— Еще не пришел. Нынче умотал к отцу. Сейчас на улице, а уроки не сделаны.

— Был у него? — во рту сухо и горько.

— Я не решилась запретить. Он в больнице...

— Стахов меня загонит в могилу, — пожаловался Агей Михайлович, тяжело вздохнув, и снова напугался, что дочь спросит еще и о вызове в прокуратуру.

Но она не спросила.

«Не знает», — подумал Голядкин, до нестерпимой тоски ощущая какое-то обреченное одиночество. Он никогда не любил общества, предпочитая ему тихое уединение в том мире, который сам творил, он любил быть наедине со своими книгами, рукописями, с тем, что приходило к нему в минуты творческого прозрения, и, даже посвятив себя преподавательской деятельности, он обожал в ней отстраненность учителя от учеников, одиночество кафедры в многоликой тишине аудитории. Он всегда жил так, хотя и проповедовал общежитие.