Частная кара

— Рад стараца, ваше имперацкое величество!

— Песенники, вперед!

Легкое движение в строю. Перестроились. С самого левого фланга перебежал в голову курносый белобрысый солдатик. Росту малого, но в гвардии — за голос. Вологодский — Вася!

— Ша-а-а-гом! Арш! — приподнялся на стременах государь, отмахнул перчаткой. — За-пе-вай!

Затянул Вася, да так высоко, что проткнул горние высоты. Страшно стало — вот-вот сорвется. Не сорвался, подхватили в сотни медных глоток:

То не соколы крылаты
Чуют солнечный восход,
Белого царя солдаты
Собиралися в поход.

Затрепетало в груди, забилось восторгом, дрожью прошло по всему телу ликование, завлажнели глаза, и он, гарцуя рядом, подтянул вологодскому Васе молодым баритоном:

Взор их мужеством пылает,
Грудь отвагою полна...

Николай любил признаваться: «занятия с войсками составляют для меня единственное и истинное удовольствие!»

36. Всю жизнь Агей Михайлович боялся воров. Его ни разу не грабили, более того, за долгие дни жизни у него не пропало и копейки. Никогда, даже в самые смутные времена разрухи и военных потрясений, не видел он ни одного живого вора, но все равно боялся их панически и каждый вечер закрывал дверь на три сложнейших хитроумных замка, вставлял в массивную дверную ручку ножку стула и еще подвигал к порогу сооружение из тумбочки и маленького столика со всяким стеклянным хламом. Предполагал, что коли дверь удастся открыть, то это сооружение наверняка рухнет, разбудив его. Что он будет делать в этом случае, Агей Михайлович не думал, но все-таки хранил под кроватью тяжелый, сильно поржавленный топор.

Спал завидно крепко, и за всю жизнь никому не удавалось разбудить его среди ночи.

Однажды на фронте, инспектируя артиллерийскую часть, Агей Михайлович умудрился проспать артподготовку, которая длилась никак не менее получаса. Около двадцати громадных орудий добела раскалили стволы, земля ходила ходуном на добрый километр, а он спокойно спал в палатке под елочкой, вкусно и плотно поужинав гостеприимными харчами артиллеристов.

Этой способностью Агей Михайлович обладал с самого раннего детства. Она однажды сыграла с ним злую шутку, которая могла бы быть роковой, — так он считал и был в этом уверен, никогда не подвергнув случившееся сомнению.

Произошло это в его комсомольскую юность. Ему не было еще и четырнадцати, а он многое успел.

— О, в восемнадцатом году, — любил вспоминать Агей Михайлович, — я был бо-ольшая шишка!

Именно в том году и случилась та история. Он, грамотный мальчишка, работал тогда в только-только организованном окружном комитете комсомола.

То ли щадя его молодость, то ли потому, что в городе работы было невпроворот и спали-то всего по три часа в сутки, Голядкина воздерживались посылать в глубинку, где развертывалась самая серьезная и опасная работа. На долгих таежных трактах постреливали, а кое-где вспыхивали настоящие бои между активистами и группами несознательного населения.

Голядкин и сам не рвался в глубинку, но в городе был на виду, считался одним из самых бесстрашных и боевых. Он носил на поясе тяжелый маузер в деревянной кобуре и мог даже при необходимости помахать им. Но ни тогда, ни после, во всю свою жизнь не сделал ни выстрела из какого-либо оружия. Его оружием было слово, сначала устное, потом письменное. И он хорошо знал его силу.

Но тогда случилось так, что, на излете года, пришлось выехать не просто в глубинку, а в самое отдаленное село, где только-только организовалась ячейка. Своего транспорта в окружкоме не было, и приходилось реквизировать его у частного элемента.

На городском рынке, задержав, обязали ехать с Голядкиным здоровенного дядю. Он вроде бы и был из тех мест, следовало только сделать небольшой крюк верст в пятнадцать.

Дядька с виду был робким, заросшим по самые глаза бородищей, тулуп на нем старенький, а лохматая шапка изрядно выношенная — не богатей.

Но лошади, впряженные в крепкий возок, сытые и гладкие, тоже немаловажная деталь для долгого путешествия.

Тронулись под вечер, и Голядкин, завалившись в душистое таежное сено, укутавшись в тулуп, который, к счастью, оказался у возницы, заснул еще, когда они не выехали из города.

Спал крепко, но городились ему во сне всякие ужасы, и он проснулся словно бы от крика.

Вокруг чернела тайга, ходко бежали кони, стучали по обледенелой колее полозья, и катилась в пустом и морозном небе дикая и тревожная луна. Было близкое утро.

Первая мысль, которая пришла с пробуждением, — возница везет не туда. Часов у Голядкина не было, но он сразу понял, что едут они долго.

«А вдруг разоружил?» — подумалось с ужасом, и он тихонечко повернулся на бок и, леденея от страха, начал шариться руками, отыскивая маузер. Оружие оказалось на месте. Неверными пальцами, выпростав руку из шубной голицы, Голядкин расстегнул кобуру и вынул маузер.

Возница, не двигаясь, сидел в передке, и его спина закрывала и лошадей, и дорогу.

— Ты куда едешь? — спросил Голядкин спустя время, убедившись в тайном намерении возницы.