Частная кара

Я повторяю перед Вами, правосуднии члены, мои просьбы и готов повергнуться к стопам великодушного Монарха, чтобы умолить Его о сострадании к моему бедственному положению. В доказательство моего раскаяния в моих заблуждениях я бы весь лист сей, на коем пишу, оросил бы слезами, но горесть иссушила их. Наконец, если я уже не заслуживаю от Вас никакого призрения, то троньтесь печалью моих родных, которые, вероятно, льют слезы о моем несчастном положении! Они и я будем вечно воссылать Молитвы свои к Всевышнему о благоденствии Вашем...

Подпоручик Андреевич-второй».

3 июня 1826 года.

«Наше большое дело началось, дорогая матушка; вот доклад комитета, который не мог быть приготовлен ранее сегодняшнего утра; счастлив, что могу повергнуть его к Вашим стопам...

..Что касается нашей работы, то она идет очень хорошо, несмотря на глухоту князя Лопухина и глупость князя Лобанова, которые немало способствуют замедлению дела и нарушают декорум.

Николай».

39. В ту ночь крепость не спала.

Слышались почти неразличимые шорохи, приглушенные многопудием дикого камня голоса и несуществующая музыка.

Белые ночи прошли. Эта была сутемной. От Невы поднимался туман и, круто смешиваясь с тем, что приволокся с моря, тек по городу, окутывая его густой пеленой.

Было чуть знобко, но легкое движение воздуха с полей, вопреки движению тумана, доносило запах устоявшегося лета и еще что-то такое волнующее, поднимающее с исподу души страстное желание жить.

Их вывели из казематов на изломе ночи, когда глубже всего спится.

Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин ночь перед казнью провели в одном каземате. Это было их последним желанием и единственной просьбой. Бестужев-Рюмин более всего нуждался в те часы в дружеской поддержке.

Они шли вместе, и Сергей, обнимая друга за плечи, говорил ему по-отцовски назидательно и нежно, что никакой казни не будет, приговор отменят. Бестужев верил.

Муравьев-Апостол, так и не залечив полученных перед арестом ран, был худ и бледен, но шел легко, держался спокойно.

Стража слышала его слова, обращенные к другу, видела, с каким доверием слушает их Бестужев, и солдаты верили, что все обойдется.

Пестель, Рылеев и Каховский сошлись с Муравьевым и Бестужевым уже при выходе из куртины.

Пока офицеры стражи переговаривались о чем-то у замкнутых ворот, приговоренные стояли рядом плечо к плечу, молча следя за происходящим. Все они исповедовались и приняли причастие. Каховский от исповеди отказался и был несколько возбужден предстоящим, но страха не испытывал. Он стоял, отвернувшись от Рылеева, и улыбался незнакомым Муравьеву и Бестужеву. Не знал он и Пестеля, но искренне пожал при встрече его руку.

— Господа, — сказал Пестель, — призываю к мужеству. Мы продолжаем...

В тесном и мрачном помещении, куда их привели, потребовали надеть несуразные груботканые балахоны, повесив на грудь каждому по доске с надписью: «Цареубиец».

— Взамен орденов, — сказал Каховский, обращаясь к Нестелю. На Рылеева он по-прежнему не глядел.

Вошел священник, отец Петр, который должен был сопровождать приговоренных к месту казни.

— Можете прощаться, — сказал он, предлагая охране выйти.

С ними вышел и Пестель, поскольку был лютеранин.

— Скажите мне свое последнее желание, свою последнюю просьбу, — убедившись, что двери за охраной плотно закрыты, сказал отец Петр. — Я запомню и постараюсь исполнить ее. А что не в моих силах, то буду молить об этом всемогущего бога!..

Приговоренные обнялись друг с другом, но Каховский и тут отвернулся от Рылеева, не позволив ему подойти к себе.

— Смирись, сын мой, — сказал вкрадчиво отец Петр, — все равны перед господом. Выкинь из сердца горечь обиды...

Каховский не ответил. А Рылеев тихо заплакал.

— Петр... — сказал, но голос сорвался, и он, низко склонив голову, первым подошел к священнику.

Рыдания мешали говорить ему, и тогда Муравьев-Апостол сказал:

— Умейте умереть, поручик!

Бестужев-Рюмин вздрогнул и с ужасом поглядел в бледное лицо друга. Тот нашел силы улыбнуться и подошел под благословение.

Все происходящее творилось будто бы во сне. Нереальными были движения людей, их голоса, их время...

И только Каховский, искавший давно и безуспешно смерти, смотрел на все вполне реально, ожидая скорого предела.

Одинокий во всю жизнь, он и тут, на краю, был одинок. Люди эти, кроме Рылеева, ему незнакомы, и те, что сидели по казематам, тоже далеки, ни с одним из них у него не было ни душевной, ни родственной близости. Во время следствия он чувствовал эту отрешенность, страдал и желал единственного — никогда более не возвращаться в мир.

Император, разгадав его одиночество и его ищущую покоя и добра душу, при первом допросе кинулся к нему, заплакав и величая Петром Андреевичем (был Каховский Петр Григорьевич, но с легкой руки Николая и на тот свет ушел с чужим отчеством).