Частная кара

Царь плакал при нем — ничтожно малом человеке. Он поверил Николаю и потом, находясь в счастливой одержимости, писал ему искренние письма о переустройстве правления, о всеобщей пользе, просил облегчить судьбу нескольких невинных молодых людей, которых он принял в общество всего за неделю до событий 14 декабря.

И потом, когда ему стала ясна подлейшая монаршая ложь, никому не открывал своего сердца, сторожась всех.

В последнюю минуту прощания он сказал отцу Петру:

— Молюсь за государя, ибо палачу хуже, чем повешенному...

Первая половина фразы была точно передана монарху, и тот растрогался, присовокупив:

— Боже, но я не знал, что Каховский поэт. У нас слишком мало талантливых людей, чтобы они погибали на эшафотах...

Туман стал гуще. В сутеми чернели немногочисленные войска с выдвинутым вперед взводом барабанщиков, а еще дальше неслышно собиралась толпа.

— Петр, прости, — услышал Каховский голос Рылеева рядом с собой, когда на головы им надели мешки, но ничего не ответил, ощущая, как рядом, сопя и задыхаясь, возятся палачи с телом полумертвого Бестужева...

И в это время Пестель спокойно и внятно крикнул:

— Будьте вы прокляты, палачи! Свобода!

— Свобода! — откликнулся Сергей Муравьев-Апостол.

И Каховский, набрав в легкие как можно больше воздуха и ощущая полет, с радостью произнес:

— Свобода!

Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, руководивший казнью, крикнул с торопливостью, так не подходившею к происходящему, команду:

— Марш!

Загремели барабаны, заглушив сильный голос Пестеля, и палачи выбили из-под казнимых доску...

Что-то закричали в толпе, барабаны смолкли, и Каховский снова увидел туманное утро, темные шеренги войск и небо.

Он лежал среди обломанных досок, зажатый двумя тесинами. На шее болтался обрывок веревки, мешок сорвало, и он снова видел землю.

Пошевелил связанными за спиною руками и понял, что жив.

— Господи, мне и смерть приходится прошибать лбом, — сказал громко первое, что пришло в голову.

Вокруг рухнувшего помоста суетились офицеры. Мелко семенил, спешившись, генерал Голенищев-Кутузов.

Каховский попробовал встать и встретился взглядом с Муравьевым-Апостолом.

— Господа, где веревки?! Веревки где?! Веревки?! — кричал Голенищев-Кутузов, и Муравьев, сплевывая кровь с разбитых губ, посоветовал ему:

— Сними свои аксельбанты, палач!

— Эх, Россия! И повесить-то как следует не могут... — Каховский,

вскинувшись телом, встал на колени, потом на ноги.

Поднимался и Муравьев-Апостол.

Завалившись на бок, все еще с мешком на голове, лежал живой Рылеев, тихонько постанывая.

К мученикам спешил священник.

Тела повешенных Пестеля и Бестужева-Рюмина были уже неподвижны...

Действующий на земле закон запрещал повторение состоявшейся казни, если приговоренный остался жить.

Запасных веревок не оказалось, и за ними побежали в ближайшие лавки офицер и два унтера.

Присутствующие на казни члены следственного комитета Бенкендорф, Адлерберг, Чернышов отошли в сторону и совещались.

Голенищев-Кутузов, не в меру волнуясь, твердил одно и то же:

— Скорее повесить! Скорее!

Общего согласия между членами Тайного следственного комитета не вышло, и решено было положиться на волю господа.

Бенкендорф предложил выход — срочно сообщить царю о случившемся.

— Его императорское величество отклонил от себя судьбу этих пятерых, — резонно возразил Адлерберг.

А между тем посланные за веревками поднимали с постелей лавочников, требуя товар, которым те не торговали, и, удаляясь от места казни, сами того не подозревая, поднимали все новых и новых свидетелей происходящего на кронверке петербургской крепости.

На востоке поднималось солнце и спешило по привольным российским весям к столице. Увидеть его Муравьеву-Апостолу, Каховскому и Рылееву было не суждено.

Казнь совершилась вторично.

Голенищев-Кутузов докладывал в донесении царю:

«Экзекуция кончилась с должной тишиной и порядком как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но скоро опять были повешены и получили заслуженную смерть.

О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу».

Это была вторая объявленная казнь после отмены ее в России тому уже много лет назад.

Первым, в нарушение закона, казнили Емельяна Пугачева...

Ни среди казненных, ни среди осужденных в ту ночь Кущина не было.

40. Ну вот и Агадуй. Точно такой же, не изменившийся за сто с лишним лет, которые минули с того самого дня, когда писал Кущин своей сестре.

Письмо это Стахов помнил наизусть. Читал его бесконечное число раз и вот теперь видел читанное наяву:

«Плоская безжизненная степь, малые горы у близкого горизонта. Сопка, в подошве которой внутренняя тюрьма за высокой каменной оградой. Гора-верблюд с одинаковыми холмиками двух вершинок, и другая — поменьше, где кладбище...»