Частная кара

В природе было чисто, и солнце, которое так редко баловало нас весь декабрь, помалу светило в спину, но дул сильный северо-запад.

Ничего необычного не было в том утре; много побродившие на своем веку, мы привыкли к смене пейзажей, времен года, людей, настроений, к смене всегда неуловимого времени, к тому, что окружало и окружает нас на земле.

Но есть одно, к чему невозможно привыкнуть и что, в конечном счете, невозможно постичь: это то, что происходит в нас самих и с нами...

Что происходило тогда со мной в тот далекий зимний день, от которого отделяет меня сорок лет жизни? Ничего. Но почему та дорога запомнилась мне до мелочей, до самых крохотных примет? Я помню даже мерзлый конский катышек с белым изломом, который гнал по дороге, поддавая его валенком от самых Малец до деревни Попово.

Что творилось тогда во мне, затверждая в памяти до поры до времени эту дорогу, это солнце и снег, мамину прямую спину с чуть капризными плечиками...

И что происходит теперь, спустя сорок лет, когда я иду той же дорогой и тоже с родной, любимой женщиной.

Между тем днем и этим, между той женщиной и этой лежит вся моя жизнь. И та же дорога...

Но удивительно, я слышу в себе необъяснимое, какое-то бездумное ликование, радость и бесконечность, точно то же ощущение, не изменившееся за сорок лет.

При начале пути что-то покалывало в сердце, шел с трудом. И я, как в начале той дороги сюда, но не от солнца, а от чего-то другого, мне самому неясного, пытался прикрыться за спиной любимой, и было это, вероятно, оттуда, где мальчик искал спасения от света за спиной матери.

Двухголовый

Гаврила Стрелов собрался на заимку к покосам. И отец, и дед, и прадед, сколько помнил, ставили на зиму зароды. Сено оттуда никогда не вывозили, скармливали за промысловое время зимующим там коням.

Гаврила нынче держал коня, но его сыновья и зятья на охоту вылетали вертолетом. И охотились они нынче далеко от стреловской заимки, хотя и тут пушнину можно было брать без опаски. И соболь водился по таежным вискам, и белка, а что касается ондатры, так ее было даже чересчур густо в кормовитых стреловских озерах.

Гаврила в поездку сговорил с собой пятилетнего внука Генку и был этим весьма доволен. Три месяца назад он схоронил свою старуху. И вот теперь, как только оставался один, она являлась ему. Это не пугало, но как-то смущало, настраивало на похоронный лад. Случалось, он умолял старуху оставить его, не тревожить, но она молча глядела, не внимая словам.

Давно уже на Авлакан-реке поменяли охотники дедовские шитики на дюралевые «казанки», но Гаврила все еще плюхал на старой посудине. Ладно сшитая, густо просмоленная, с громадным носовым багажником, куда можно при случае упрятаться от непогоды всей семьей, стреловская лодка высокомерно и гордо бороздила заметно помутневшие за последние лета воды реки. Стационарный мотор, в просторечии — трещотка, вопреки всем инструкциям и гарантиям, безотказно тянул любой груз вот уже много лет, пожирая при этом до смехотворности мало бензина.

Загрузив шитик, Гаврила без дела потоптался на берегу, перхая и как-то смущенно сморкаясь, потом решился и, сказав внуку: «Погодь-ка, однако», побежал в село мелкой стариковской рысцой.

Генка уселся на самом носу шитика, стал подманивать рыбью мелкотню, поплевывая в воду. На каждый плевок сикилявок собиралась уйма, и они устраивали такую чехарду, что вода словно бы вскипала.

Смущенно покашливая, вернулся Гаврила. Лицо у деда было простецки-плутоватое, а нос, крупный и весь в ямочках, как резиновая губка, предательски алел.

— Ты зачем пил? — спросил, обидевшись, Генка.

— Чо ты, чо ты! — еще больше смутился дед и заперхал не переставая: — Кхе-кхе-кхе…

Он действительно (для того и бегал в село) маленько выпил. Да и разве это выпивка — кружка только-только ставленой браги, резко шибающей в ноздри дрожжами. Но и не выпить он не мог. Мучило его: устоялась аль нет? А тут случилось, что не было в избе невестки, никого не было: как не попробовать!

Теперь в животе у Гаврилы поигрывало, подкатывало к горлу, и он даже в утайку икнул, но и согревало внутри, и куражу маленько давало.

Погоды устоялись. Июль палил вовсю. И уже потягивало по реке ставленным сеном, хорошо пожухлой гребью и чуть уловимо — пожарами. Где-то горела тайга.

Солнце пылало, но тут, на стрежне, при малом ходе шитика было свежо и даже чуть ветрено. Мокрец еще не появился, да и комара в нынешнем году пока было мало. Генка, пошарившись глазенками по берегам, заскучал, сморился и залез в багажник. Укрывшись с головой дедовской брезентухой, заснул там, и только две крохотные пяточки резиновых сапог выглядывали наружу.

Гаврила смотрел на эти пяточки, отвлекаясь от фарватера, и трогательная нежность переполняла его сердце. Ему мнилось, что никого не любит так Генка, как его… И еще понял он, что ему очень не хочется — туда. Все еще чего-то не дожил, не досмотрел на этом свете. Все еще жить охота.

Густо и чуть даже горячо пахнуло на Гаврилу свежей гребью. Замаячили впереди серенькие лоскутки пологов, кони замаячили, люди.