Частная кара

В зимовье было затхло и душно. В железной печке гудели комары, а битая беленая печь была молчалива и траурно чернела в челе. Показалось, что кто-то, теперь уже в зимовейке, сидит у стола. Но никого там не было.

Спать в зимовье Гаврила не лег, пошел на волю. Натянул на самом продувке полог, кинул на землю зипунишко, покрылся одеялкой и захрапел, отпугивая и комара, и зверя. Спал мало, но выспался вполне. Заторопился с косою на луг, не поев ничего, а только утолив жажду — выхлебал полведерка воды. Работалось Гавриле легко, он делал широкий замах и мягко, осаживая на пяточку, вел косу, не роняя в себе работника. Из всего села только у него сохранились такой захват, такая легкость в косьбе и такая чистота — до земли сбривал траву. Роса нынче была малая, и Гаврила, подумав, что ведра скоро уйдут, заторопился.

Весь день, не давая себе роздыху, он косил, ворошил и греб. Гребь поспевала быстро. К вечеру травы опять чуть-чуть занялись росою, и он косил вплоть до сутеми, до крика в пояснице.

И опять спал он мало и, не в пример с первой ночью, тревожно. Весь следующий день он не мог побороть в себе беспокойного ощущения, а к вечеру, когда солнце косо падало навстречу, из-под лучей вышла его старуха.

«Вот ведь куда приволоклася, за сто верст! — подумал Гаврила. — Не лежится тебе в могилке. Чего не лежится? Хорошая могилка, глубокая, сухая — сам копал…»

«Ну че, потерял парня?» — не разжимая губ, спросила старуха.

«Это почему ж потерял? — сказал он, падая сердцем и ощущая не то чтобы беспокойство, но страх. — У мамки с отцом остался Генка-то. На промхозовских покосах».

«Это кто же тебе сказал? — спросила старуха. — Сорока на хвосте принесла? Залил зенки-то, прорва, и потерял мальца!..»

«Иди ты!» — ругнулся Гаврила, но сердце зашлось болью, словно защемили его.

Старуха исчезла, но там, где стояла она только что, образовалась белая пустота. Так бывает, когда долго глядишь на живой огонь, а потом переведешь взгляд — и вот она, эта белая пустота, эта рваная дыра в никуда перед взором.

Вечером вовсе не было росы, не было ее и за полночь, когда зарозовело небо в месте подъема солнца. Где-то, где — и не определить, погромыхивало, и по небу метельно понесло ведьмины волосы.

Еще до ранней по нынешнему времени зари Гаврила схватился с лежки. Бесцельно поплутал покосами и вдруг, решившись, кинулся к шитику.

Мотор охотно затараторил с полуоборота, но впервые это не обрадовало, и впервые Гаврила пожалел, что нет у него новехонького «Вихря» и дюралевой «казанки».

— Не скоро доплюхаешься на этом хреновом паре, — бессовестно ругал он так долго чтимую, надежную и старую машину.

На промхозовских покосах Генки не оказалось.

— Ой! Ой! — вскрикнула невестка, схватившись за голову. — Ой! Ой, люди! Люди! Потерял! Потерял! Ой!

— Можа, в село утек?.. — растерянно сказал Гаврила. — Он проворный… Рыбу-от цельную ночь ла́вил… Тут вот тропочкой и утек?..

Слетали на «Вихрях» в село. Взбулгачили там всех, все перевернули, всех пацанов выспросили — не было в селе Генки.

— Я, однако, к Запрягальщику заезжал. Баба ево, однако, посылку наказала передать, — сказал Гаврила и с сомнением покачал головой: — Вернулся, а он этак тихонечко под брезентухой спал, пяточки чернели…

— «Пяточки»! — вскинулась невестка. — Где ты его утопил, убивец проклятый?!

— Цыц! — заорал сын и не выдержал — залился, даже с носу потекло.

На покосах у Запрягальщика Генки не оказалось. Не видел его Запрягальщик и не слышал, чтоб кто-либо голос подавал. Тихо все это время было, даже моторок на реке не было. Раз только нынче и проплыл на своей тарахтелке Гаврила.

— А может, он ушел, когда ты к Запрягальщику ходил? — спросил Гаврилу бригадир.

— Я его опосля видел, когда вернулся, — с сомнением ответил Гаврила.

— Так что же он, выходит, утоп?

— Нет! Нету, нету! — испугался Гаврила. — Зачем? Он реку знает, вот усю ночь рыбалил…

Нежданно налетела гроза, выполоскала мир, вымыла где какие следы были, где какие приметы — прибрала, очистила. Но неожиданно и показала один следочек, ранее вроде бы и не заметный. Гаврила сам его увидел на песчаном окоске, где чалил третьего дня шитик. Босой след, махонький, Генкин. И пошел он по-над рекою илистым обмежком прочь от Запрягальщикова покоса. Хотя и пропал скоро след, и смыла его гроза, и спрятала, положив траву, хотя и давно это было, но и то радость — тут был мальчонка.

Слабы были меточки, оставленные маленьким человечком, но их находили, вынюхивали их, одно слово — таежники-мужики. Что-что, а тропить зверя ли, человека ли умеют.

А кое-где след этот и ясным был — на илистой почве, на мягких глинах. Шел мальчонка, не роняя реки, паберегом. Куда проще подняться в сухие просторные боры и двигать там легко и свободно. Но он через ветловник лез, сквозь травы пробирался, а то и по самой кромочке у воды. Что ни дальше — приметней след.

Но обнесло всех страхом, когда увидели рядом с пареньковым следом большой, двумя мужичьими ладонями не прикроешь, медвежий след, а рядом еще один — поменьше.

— Матка с медвежонком, — сказал отец Генки, но каждый и без того это видел.