Частная кара

Ну как тут не пристать, если и младший сын, и младшая невестка — мать Генки — робят с покосчиками?! И Гаврила свернул к табору. Его вроде бы и не заметили, не покричали с берега, давай, дескать, сюда. Но это не смущало. У таежных людей не принято зазывать: ежели надо, то и сам заедет. Гавриле было надо. На самый обед успел.

— Давай, дедушко, садись, — сказал бригадир, чуть сдвигаясь.

— Ешьте, ешьте, — отказывался Гаврила. — Я хлебал ужо.

— Ужо не теперя, — сказала повариха, брякнув на стол миску кулеша.

— Давай, давай, — уговаривали покосчики.

А бригадир уже и разливал по кружкам — за ударный труд.

Это и поддало решимости Гавриле.

— Папань, где Генка? — спросила невестка.

— Дак в шитике, однако. Шплит. Пошумляй, девонька. Пускай исть бежит.

— Наистся ишо, — сказала невестка и кивнула на кружку: — Вы, папаня, не очень. На реке ить…

— Ладно, — сказал сын, строго глянув на жену, — яйца курицу не учат.

После обеда покосчики разбрелись по тенькам всхрапнуть. А чуть захмелевший Гаврила пошел вместе с бригадиром поглядеть гребь да сметанные уже зароды. Травы нынче были великие, и брали их в самый аккурат с медовым цветом. И как не бывало давно уже в сенокосную пору, стояли долгие вёдра.

— Чай! В аккурат — чай цайлонскай, первый сорт, — говорил Гаврила, забирая в жменю сухую траву и поднося ее к огненно-красному носу.

— Неделю бы дал еще. И вот как бы подобрались — былочки не осталось бы, — сказал бригадир.

— Он старенький, — сказал, хохотнув, Гаврила. — Ему на пенсию пора.

— Кому? — спросил бригадир.

— Да Илье-старичку. Пророку. Скажут ему там: «Батюшка, людишки-то жнут и косят». А он: «Авось? Чаво? Ждут и просят?» И пошлет дожжок. Старенький…

Они долго ходили покосами. Гаврила упрел, пресно запахло его потом. Ручейки побежали меж лопаток, по сухой ложбинке, липко обметало шею. И он вдруг схватился:

— Чавой-то я с тобой, паря, днюю? У мине у самого сено еще не ставлено. Побегу! Ишь, забалаболился, старый дурак!

Побежал стукотливой частой рысцой. Когда сбежал к самому табору, нежданно-негаданно привалило.

— Батя, иди-ка сюда! — позвал из-за кустов сын. — На-ко освежися, — и подал отцу пенливую, до ломоты в зубах остуженную кружку хмельной, настоявшейся браги.

— От спасибочко, сынок! Не здря тебя ростил…

— Давай, давай, дедко! — перебили сотоварищи сына. — Тяни. Не ровен час, застукают нас!

Гаврила в один гык выхлестал кружку.

— Генку кормили, нет? — спросил, утираясь.

— Кормили, кормили! Ступай, батя!

В шитике по-прежнему из-под брезентухи темнели пяточки Генкиных сапог. И Гаврила умилился им. Хотел было полезть в багажник почеломкаться с внуком, но, вспомнив, что тот убежденный трезвенник и что никто другой, как Генка, не корит так деда за выпивку, отменил намерение.

Ставленная крутая бражка скоро дала о себе знать. Все вокруг вдруг порозовело, выяснилось, и река стала мягкой.

Хорошо было на душе Гаврилы. Запел он, как принято было на Авлакан-реке, во все горло. Пел, отчаянно затягивая окончания слов, а слезы текли и текли по его щекам, мешая петь, осаживая голос. И ему было хорошо.

Стоим на страже всегда, всегда!
А если скажет страна труда… —

отчаянно орал Гаврила, перекрывая стук мотора, но и осипло. Голос вконец сел, и в горле стало щемливо и сухо, а в груди как бы поселилась легкая и приятная боль — напелся вволю.

Ткнулся Гаврила взглядом туда-сюда и вдруг накололся на брезентовый вещмешок Никиты Запрягальщика — баба навязала завезти мужу на покос. Поднял мешок, переложил на другое место. Стукнулись в нем одна о другую консервные банки, вроде что-то глухо булькнуло.

«Консерва, — подумал Гаврила. — Вся жизнь консерва». Он почему-то стал раздражаться и даже немного досадовать на жену Запрягальщика.

Раньше на покосы брали хороший оковалок подвяленной на черемуховом дыму медвежатины, солонинку захватывали, лосиную губу да оленьи языки, хлебы пекли такие, что по неделе запах и пышность не теряли, пирог с тайменем, бруснику со сливками… Да мало ли чего выдумывали стряпать хозяйки, готовясь к страдной поре.

А перед промыслом, что делалось в селе! Всей семьей садились лепить пельмени. Гаврила обычно тесто готовил сам. Доверял жене только колобу скатать, а сам, засучив рукава, принимался месить, лупить да охаживать мужичьей ладонью. Сочни раскатывал тоже сам. Под рубахой на плечах вспухали каменные желваки мускулов, жилы на руках надувались, словно делал он непосильную, тяжелую работу. А сочень тем временем тончился, проглядывала сквозь него скобленая столешница, каждый сучок, каждая трещинка становились видны.