Частная кара

Допоздна, до ночи сидели за столом и лепили всей семьей — и стар, и мал. Готовые пельмешки на досках выносили в кладовую на мороз, а выдержав достаточно, высыпали в мешки. На первые крепкие морозы ставили молоко. Малаша разливала его по плоским чашкам. Замерзшие белые кругляши стопочкой уставляла в кладовке на полках. Готовили к промыслу и дичину, и говядину, и хлебушек, и уж обязательно сухарь. Сухарь делать было тоже большое искусство, чтобы не получился каменным, — не размочив, не укусишь, — а так, чтобы пахнул каленой рожью и рассыпался во рту, давая радость.

За Долгим плесом начинались охотничьи угодья Запрягальщика, а чуть дальше вниз, и его покосы.

Гаврила причалился чуть повыше наторенной тропки, вымахнув тяжелый шитик на белую косу. Подумал разбудить Генку — больно заспался парнишка, — но пожалел. Вспомнил: мальчонка прошлую ночь всю напролет протолокся на реке с удочкой. Утром они и позавтракали его уловом. Славная жареха получилась. Добытчик Генка. Пять годов, а добытчик.

— И водки не пьет, — прихихикнул Гаврила, кинул на плечи мешок и пошел берегом в гору. Косил Никита за свалком, в пойменных низинах, километрах в трех от реки. — Вот хитророжая скотина, — поварчивал Гаврила, шагая напрямик к покосам. — Лодку ить свою не пригнал. Бензина жалеет. Люди в попутную его сюда привезли, люди продукт свозят. Ну и хитророжий…

Но зла к Запрягальщику не имел.

В мешке явственно побулькивало, и Гаврила безошибочно определил для себя по звуку:

— Одна так булькать не будет. Аккурат как у двух бульк такой.

Смущало только, что Запрягальщик окажется не один и потому пойдут тары-бары, а Гавриле надо торопиться…

…Возвращался он к лодке в розовом настроении. Ноги сами несли, а глотка легко и без остуды выводила:

Прицелом точным — врага в упор!
Дальневосточная, даешь отпор!
Краснознаменная… —

тут он умерил голос — застыдился внука — и допел уже шепотом, оборотившись в попятную:

Смелее в бой! Смелее в бой!

К лодке подходил на цыпочках, предполагая объяснения с внуком. Но по-прежнему из-под брезентухи торчали черные пяточки сапог, и по-прежнему захотелось почеломкаться с внуком, даже куда сильнее, чем раньше, но он и этот неукротимый порыв унял в себе.

Мотор не хотел заводиться, и Гаврила виновато поглядывал на багажник, производя резкие движения, от которых шитик, снятый уже с мели, жестоко раскачивался. Течение подхватывало посудину и гнало, куда и надо было, а Гаврила никак не мог запустить «трещотку».

Запрягальщик, охваченный чувством единения, выбежал на мысок за излучиной и кричал:

— Га-аври-и-ла-а! Дру-у-у-х! Не забы-ва-й-й-й! Гаври-и-лушка!

Гаврила погрозил ему пальцем: дескать, не ори, ребенок спит. Но тот не понял и тоже стал грозить пальцем и заливисто хохотать, пока речной путь не смыл его, заведя за холог[1].

Наконец-то Гаврила понял причину строптивости мотора — была перекрыта бензоподача. Он всегда, останавливаясь, перекрывал краник, а вот теперь не открыл.

«С чего бы?» — удивился и чуть было не сыграл за борт — шитик сильно качнуло. Он попытался установить причину этого неожиданного качка и опять, к удивлению, понял, что сам раскачивает лодку. Твердь под ногами стала ненадежной.

Что происходило дальше на реке, он не помнил. Осознал себя Гаврила уже в сутемень, приткнувшись к причалу своей заимки.

— Ба-б-шки-свет, ить ночь! — удивился, ровно ничего не помня.

Жажда великой деятельности обуяла Гаврилу, и он, вытащив на сушу шитик, стал выгружать шара-бара: продукты, косы, грабли, кухонную обиходь, постель, одежку и наконец решил вынести на руках Генку.

Он осторожно снял брезентуху, нагнулся, влажнея глазами, и вдруг как бы осох весь. Под брезентухой внука не было. Лежали один к другому его резиновые сапожки, была малая лунка в сене — пролежь, но Генки не было. Гаврила схватил один сапог, потом другой, взглянул на них, будто Генка мог спрятаться в голенищах, охнул, распрямляясь, озираясь вокруг.

«Что за наваждение! Нету! Эй, не шути! — хотел крикнуть, но радостная догадка пришла на ум: — Сманили парнишку отец с матерью. Оставили у себя на промхозовских покосах. С того и сын расщедрился — поднес старику. Ах, сукины дети! Словчили».

Сухой страх, только что наполнявший Гаврилу, помягчел, разогрел тело и так же внезапно пропал, как и нахлынул.

Он забросил за спину потакуй с продуктами, заграбастал постель и пошел вверх по угору к зимовейке.

Июльские ночи все еще были белыми, и странный, чуть колдовской полусвет царил над миром. Река начала дымить, поднимая туман от воды, и он рыхлыми клубами подходил на теплой опаре.

Стреловская зимовейка, добротно срубленная, с тесовой кровлей, с железной трубой над ней, была как бы смазана этим туманом, но Гаврила ясно различал, что под теневой стеною, подле малого окошечка, кто-то сидит, поджидая его. Это был не Генка. Да и никого не было.

«Вот блазнится», — подумал Гаврила.