Человек бегущий

В первый приезд в Нью-Йорк тридцать лет назад, удивленный и зачарованный им, я вознамерился пройти его весь пешком. В верхней и средней части Манхэттена с его регулярной планировкой это было сделать легко: там каждый квартал, «блок», равнялся 74 моим шагам, и можно было до минуты просчитать, за сколько ты дойдешь до точки назначения. В нижней части Манхэттена с его исторической, еще голландских времен, застройкой улицы сбивались с ритма, делали неожиданные повороты, тормозили на площадях, как в Гринвич-Виллидж, пропадали в разрывах и пустотах, как на самой оконечности острова. В Бруклине ритм планировки тоже был рваный, зато были тенистые проулки, уютные крылечки и уличные рынки района Бруклин-Хайтс, который напоминал мне лондонский квартал Портобелло.

В один погожий осенний день я решил отправиться через весь Бруклин до Статен-Айленда и пересечь пешком тот самый мост Верразано, но, подойдя к мосту, я обнаружил, что там нет дорожки для пешеходов: машины шли в два яруса вплотную к бетонному ограждению. Меня это не остановило – не зря же я шагал туда целых три часа. Я перемахнул через забор из сетки, порвав штаны о торчащую проволоку, взобрался по наклонной бетонной стене на нижний ярус, а затем и на верхний. Там я встал на широкий парапет и пошел вверх в направлении другого берега. Едущие навстречу машины отчаянно сигналили, водители стучали кулаком по голове – но в меня вселился дух первооткрывателя, того самого Джованни да Верразано (которого, по легенде, на Гваделупе съели дикари), и я шагал по бетонному ограждению между пропастью и автомобильной полосой. Было страшновато, я испытывал дрожь в коленях, но все с лихвой искупалось головокружительным видом на гавань. В середине пролета высота моста над водой 70 метров, подо мной проплывали игрушечные сухогрузы и лайнеры, и далеко внизу кружили чайки.

Я прошел уже три четверти моста и начал спуск к Статен-Айленду, как впереди показался медленно ползущий тягач техпомощи с маячками. Поравнявшись со мной, он остановился, человек за рулем распахнул пассажирскую дверь и жестом пригласил меня в кабину. Как я сейчас понимаю, они подозревали, что я самоубийца, который хочет броситься с моста, и боялись меня спугнуть нарядом полиции – если бы они только знали, как жадно в тот момент я любил жизнь! Убегать было некуда, я спрыгнул с парапета и забрался в грузовик.

– Какого черта ты сюда залез? – весело спросил водитель.

– Я шел из Бруклина на Статен-Айленд, – честно ответил я. – Не дошел всего четверть мили.

Не выказав ни малейшего удивления, водитель отвез меня обратно к той точке в Бруклине, из которой я вышел, и высадил на обочину, заметив на прощание: «Скажи спасибо, что не сдал тебя полиции». И вот я снова бегу через этот мост, теперь на законных основаниях, в многотысячной цветной толпе, льющейся непрерывным потоком сразу на обоих ярусах.

Первые двадцать километров по Бруклину идут под гору и по ветру, бежится легко, темп то и дело поднимается из 4 минут на километр, и приходится себя притормаживать. Несмотря на ранний час и дождливую погоду, на Четвертой авеню Бруклина уже стоят толпы болельщиков с зонтами, собаками, трещотками. Мы пробегаем Сансет-парк, слева гигантскими журавлями видны портовые краны терминала Ред Хук, впереди высятся небоскребы бруклинского даунтауна – вокруг нас на многие мили раскинулся огромный, самобытный, непохожий на Манхэттен город. Бруклин и в самом деле два с половиной века, со времен основания голландского колониального поселения Брёкелен на берегу Ист-Ривер, был отдельным городом, третьим по размеру в США после Нью-Йорка и Чикаго: там в XIX веке строился свой музей, который, как предполагали, будет больше Лувра, свой муниципалитет в высотном здании, бросавший вызов растущим башням Манхэттена, и свой просторный Проспект-парк, ставший бруклинским ответом на Центральный парк и спроектированный теми же архитекторами – Олмстедом и Воксом. Лишь в самом конце XIX века избиратели Бруклина большинством в 1% проголосовали на референдуме за объединение в «Большой Нью-Йорк», но и сегодня это отдельная нация, которая называет себя не ньюйоркцы, а бруклинцы.

И если на Манхэттене этнические общины уже слились в плавильном котле и остались лишь в исторических названиях на карте типа «Маленькой Италии» или «Маленькой Ирландии», то в своенравном Бруклине они лучше сохранились – такие, как на одиннадцатой миле, где трасса проходит через хасидский квартал Вильямсберг. После рева толпы на Четвертой авеню вдруг наступает абсолютная тишина. По обочинам стоят мужчины с пейсами, в широкополых шляпах, в черных сюртуках и лапсердаках, безразлично смотря на бегущих или просто отворачиваясь: хасидская община строго соблюдает заповедь «цнуита», скромности, в рамки которой мы, конечно, не вписываемся. Иногда начинают хлопать любопытствующие рыжеволосые детишки, которые вышли с родителями на прогулку, – Шаббат уже закончился, – но старшие быстро пресекают эти попытки.