Человек бегущий

Обычно я приезжал к ней на Рузвельт-Айленд ранним вечером, в сумерках, когда зажигался огнями шпиль на Эмпайр Стейт Билдинг и небосвод окрашивался розово-фиолетовым заревом города. Донна сидела на диване, спрятав под плед изящные иконописные стопы, я сидел на полу у ее ног, потом перебирался на диван. Я всегда уходил ночью, чуть после двух, чтобы успеть на последний вагончик канатной дороги, отходивший в 02:30; у нас была договоренность, что я не остаюсь до утра, не претендую на ее жизнь: «Мне хватило одного сумасшедшего русского», – смеясь, говорила она и долго целовала меня на прощание. Я выходил в ночь, шел до станции канатной дороги, ехал в одиночестве над бурными водами Ист-Ривер (в отличие от широкого, спокойного Гудзона она походит скорее на норовистую горную реку с перекатами), доезжал до угла 59-й улицы и Второй авеню и шел оттуда пешком на Верхний Вестсайд: сабвей уже не ходил, с расписанием ночных автобусов, пролетавших светящимися болидами в ночи, я так и не разобрался, на такси по ночному тарифу денег не было, да и по дневному тарифу тоже – впрочем, мне необходимо было шагать, измерять ногами регулярное пространство Манхэттена, остужая свою голову.

Я хорошо помню те ветреные, холодные ночи, когда я шел по 59-й между огромными светящимися башнями, вершины которых терялись за рваными облаками, а снизу из решеток подземных коммуникаций тоже валил пар, словно черти в аду поддавали жару. Мимо с ревом проносились кубические мусоровозы, в нишах стен возле банкоматов шевелились в своих картонных коробках и кучах тряпья бездомные, и я, еще один неприкаянный, гонимый ветром и одиночеством, шагал с востока на запад Манхэттена. Воротник моего пальто был поднят, руки спрятаны в карманах – и я тогда подумал, что похожу на американского безработного из картинки в школьном учебнике моего детства. Это была то ли иллюстрация к рассказу О. Генри, то ли задание к сочинению на извечную тему о капиталистическом городе, и изображала она несчастную жертву капитала, затерянную между бездушных небоскребов – но вопреки идеологическому заказу, та картинка рождала в душе советского школьника не ненависть, а ностальгию, тоску по недосягаемой Америке, желание оказаться на месте этого человека, пусть без работы и в потрепанном пальто, но на этом ветру свободы, под этими башнями, и чтобы где-то за кадром играл саксофон. И вот эти школьные грезы сбылись: я был на улицах Манхэттена осенней ночью, безупречно одинок, и ветер у мусорных баков выводил соло не хуже Чарли Паркера.

Сейчас я снова забегаю на Манхэттен по мосту Квинсборо. Наступает момент истины: болельщиков здесь нет, и ты впервые остаешься наедине с самим собой, впереди несколько миль по холмистой Первой авеню, как правило, против ветра – и самое время честно спросить себя, как ты себя чувствуешь. По своему марафонскому опыту я знаю, что 25-й километр – ключевой, до этого можно лететь на свежих ногах и крыльях вдохновения, но именно тут, примерно через час и три четверти, мой метаболизм переключается с углеводного на жировой обмен, и становится понятно, вышел ли ты на крейсерскую мощность, которую сможешь поддерживать до финиша, или ее кривая предательски клюнет вниз, превратив оставшиеся километры в нарастающую муку. Все свои неудачные марафоны – «Белые ночи» в Петербурге, один из двух Берлинских марафонов, когда я пытался выбежать из 2:50, Байкальский ледовый марафон – я капал именно на 25-м километре. Но здесь пока все шло по плану: бодрящая беговая погода с летучими дождиками и осенней прохладой, поддержка болельщиков и ощущение домашних стен несли меня вперед.

Отрезок с 26-го по 40-й километр – это трудовые будни, суровая правда марафона, когда начинается настоящая темповая работа: борьба за то, чтобы удерживать заданный темп при нарастающей усталости. Последние два километра – это уже финишная прямая, когда ты добежишь в любом состоянии, на одной только энергии толпы, но пятнадцать километров до того, этот час с хвостиком, решают все. Мы бежим по прямой, как стрела, Первой авеню, перспектива которой теряется за горизонтом, между стандартных башен из бурого кирпича, на первых этажах которых идет обычная городская жизнь – супермаркеты и овощные лавки, магазины электрики и скобяных изделий, офисы банков и агентства недвижимости, суши-бары и кошерные рестораны. Когда-то Ист-Сайд считался еврейским районом, теперь старые этнические границы стерлись, идет джентрификация всех районов города, вслед за хипстерами подтягиваются средний класс и буржуазия, цены растут и колорит тускнеет. А тридцать лет назад тут были недорогие барбершопы, и меня стригла бразильянка-мулатка по имени Жоана, которая, работая, непрерывно что-то болтала, пока я расслаблялся под ее мягкими пальцами и начинал дремать. Однажды в полусне я услышал ее вопрос:

– У вас, русских, завтра праздник?

– Какой праздник? – удивился я, просыпаясь. Был конец сентября, и особых дат вблизи не намечалось.

– Как он у вас называется?.. – она на мгновение застыла с ножницами, вспоминая. – Йом-кипур!