Человек бегущий

Жоана жила в Бруклине, недалеко от Брайтон-Бич, где всех эмигрантов из СССР, приехавших по еврейской линии, под одну гребенку называли Russians: тонкие этнические и религиозные различия советской империи никого не волновали. Как, впрочем, и тот факт, что мы родом из Советского Союза: у себя дома мы часто верим в собственную исключительность, словно внешний мир как-то по-особенному относится к русским – восхищается нами, завидует, ненавидит, конкурирует. А оказавшись в плавильном котле Нью-Йорка, я вдруг понял, что я – не особенный, а один из множества равных, приехавших в Новый Вавилон, что этому городу все равно – русский я или поляк, мексиканец или филиппинец, техасец или коренной ньюйоркец: если есть голова на плечах, если есть талант, умение, энергия – выходи вперед, докажи, чего ты стоишь, завоюй этот город. „If I can make it there, I’ll make it everywhere“, – как поет Синатра в том самом гимне Нью-Йорка перед стартом, и если и есть в мире пространство равных возможностей, то оно находится здесь.

Я чувствовал это по утрам в Мидтауне Нью-Йорка, выходя на улицу из подземки и втягивая носом воздух города, состоящий из запаха хот-догов и горячих претцелей (в которые превратились тут немецкие бретцели по причудливым законам нью-йоркской фонетики, переделавшей также борщ в «боршт», а блины в «блинцы») в тележке разносчика на углу, из теплого духа сабвея с ароматом колесной смазки, из запаха клубники на лотках «дели», деликатесного гастронома, где отборные фрукты выложены под навесом и зорко наблюдает за торговлей хозяин-мексиканец, похожий на меднолицего бога; вдыхая голодными ноздрями эти запахи, я чувствовал, что где-то здесь, за углом, меня ждет целая россыпь шансов. Я заходил в дайнер, брал большую чашку кофе и стопку рыхлых панкейков, блинов, политых растопленным маслом и кленовым сиропом, садился на дерматиновый диван с высокой спинкой и начинал изучать раздел объявлений в The New York Times в поисках работы. Мне были нужны деньги – стипендии не хватало даже на аренду комнатки с видом на Гудзон, и на жизнь приходилось зарабатывать самому. Я перепробовал много работ: выгуливал собак в парках и сидел уикенды с кошками в квартире прогрессивной журналистки в Гринвич-Виллидж – кошки с недоумением смотрели на посетителя, видимо, я был единственным гостем в ее маленькой студио, увешанной кубинскими флагами и революционными плакатами. Я преподавал по выходным русский язык банкирам с Уолл-стрит, которые, почуяв в России новое Эльдорадо, хотели попытать там счастья и подготовиться к поездке – воскресным утром финансовый район был непривычно пуст, молчали гранитные фасады, хлопали на ветру тяжелые американские флаги на фасаде фондовой биржи, катились пустые жестянки из-под колы, и надтреснуто бил колокол на исторической Тринити-чёрч. Наши занятия чаще сводились к беседам о русской культуре за кофе и круассанами, но иногда приходилось и биться над фонетикой – помню, как долго мы разучивали с одним из них недоступный им русский звук «ы».

Случались и выезды: однажды над Новой Англией пронесся ураган, повалив массу леса, и три уикенда подряд я ездил в Коннектикут, в поместье преуспевающего нью-йоркского юриста, и распиливал там упавшие деревья, перемещаясь на мини-тракторе по склонам холмов, которые уходили за горизонт, терялись в осенней дымке. Лес был прозрачен и гулок, звук бензопилы разносился на многие мили вокруг, возле меня прыгала и бесилась молодая девочка ирландского сеттера по имени Матси, и ее шелковистая рыжая шерсть, ходившая волной и летевшая по ветру отдельно от ее хрупкого тела, сливалась с ковром из красных листьев, словно это был дух леса, празднующий пик бабьего, или, как его там называют, «индейского», лета.

А любимой моей работой были смены в библиотеке имени Эвери Фишер при Школе архитектуры Колумбийского университета. Начав с простого работника, разносившего книги по полкам в хранилище (и способного надолго зависнуть на стремянке с альбомом Филипа Джонсона или Фрэнка Ллойда Райта), я дорос до начальника смены и часто сам сидел за столом выдачи во всеоружии формуляров, библиографических карточек и лампы под зеленым колпаком. Тогда-то моим глазам и предстали веснушчатые руки, что протянули мне альбом Андрея Рублева.

4