Человек бегущий

Я попытался подняться, но тут же рухнул обратно на лед от боли в правой лодыжке. Даже под штаниной гоночного комбинезона было видно, что нога распухает. С трудом мне удалось подняться и поставить себя вертикально, опираясь на палки. Руки дрожали, тело покрылось холодным потом, любая попытка опереться на правую ногу оборачивалась болью, от которой перехватывало дыхание. Я попытался трезво оценить ситуацию: вечереет, мороз забирает все сильнее, передо мной около двенадцати километров ледяной холмистой трассы до места выхода на шоссе, людей я больше наверняка не встречу, и мобильная связь не работает в этой далекой альпийской долине. Проезжая дорога проходит по другой стороне реки, и меня от нее отделяет бурлящий ледяной поток. Оставаться на месте было нельзя, я бы моментально замерз. Возвращаться в Фодеррис не имело смысла, я не видел там ни одного огня. Следовательно, надо было двигаться двенадцать километров в сторону шоссе – или ползти, подобно Маресьеву, или пытаться идти на лыжах. Я решил идти и начал медленно ехать на здоровой ноге, поджав больную и толкаясь палками. На плоских отрезках и пологих подъемах выходило неплохо, но на спусках и поворотах приходилось ставить больную ногу на землю или даже тормозить плугом – и в эти моменты я рычал от боли, кричал или матерился, пугая окружающие ели и заглушая шум Изара. Я не думал о лежащих передо мной километрах: я мысленно разбил трассу на сотни маленьких отрезков и концентрировался на технике прохождения каждого из них – поворота, пригорка, нырка – считая каждый пройденный участок своей маленькой победой, приближавшей меня к цели.

Между тем вокруг становилось чертовски красиво: розовое небо превратилось в фиолетовое, на нем черными тенями вставали высокие ели, напоминавшие о гетевском Erlkönig, «Лесном царе», о немецком лесном романтизме, и высоко над горными кручами зажглись первые звезды. По мере того, как холодало, пар от реки стал гуще, плотнее, и уставшее тело стала пробивать первая дрожь. Кончились ледяные горки в еловом лесу, пошли заросли ивняка в широкой части долины, где река раскатилась на несколько рукавов, вдали замерцали огни Вальгау. Я не следил за временем, знаю только, что вышел к шоссе, когда уже давно было темно. У дороги телефон поймал сеть, я позвонил домой, за мной приехали, и через час я уже лежал под яркими лампами на операционном столе в клинике Гармиш-Партенкирхена с уколом обезболивающего и диагнозом «винтовой перелом малой берцовой кости со смещением». Операция прошла успешно, мне вставили в ногу, от лодыжки до колена, 30-сантиметровую титановую пластину на восьми болтах и отправили в палату.

Я открыл глаза среди ночи. За окном сияла луна, освещая ели и выпуклые, будто глазурованные, склоны за окнами больницы. Я медленно отходил от наркоза, вспоминая, кто я и как сюда попал: короткая память возвращается первой, и какое-то время ты живешь в осознании собственного тела, но не личности – как голая жизнь без имени и прошлого. Это секунды экзистенциального ужаса: кажется, что ты так и останешься жить неосмысленным куском плоти. Надо мной склонилось милое женское лицо с широкими скулами, чуть раскосыми глазами и темными волосами, убранными под шапочку, и произнесло по-русски: «Здравствуй, Сергей», и я мгновенно успокоился. Это оказалась медсестра-сербка по имени Мирослава, с которой мы общались на смеси русского, английского и немецкого, который я тогда еще знал очень слабо – но Мирослава уверяла, что, впадая в забытье, я продолжал разговаривать с ней на хорошем немецком, рассказывая о себе, своей семье и своей жизни. Я до сих пор не уверен, что мне не приснилась эта темноволосая сербка в лунном свете – пришедшая с утра медсестра-немка ничего не слышала о своей ночной сменщице.

Принесли завтрак на огромном подносе, укрытом колпаком, затем был обход. В мою палату клином зашли врачи: спереди заведующий отделением с орлиным профилем, похожий на дирижера Герберта фон Караяна, за ним дежурные хирурги, позади практиканты. «Вот человек, – сказал заведующий, – который шел на лыжах со сломанной ногой». Хирурги закивали головами, из-за их спин с любопытством выглядывали медсестры. После обхода пришел лечащий врач, из разговора с которым я узнал неутешительные новости: в больнице меня продержат еще три дня, шину снимут через семь—восемь месяцев, а о спорте можно думать не раньше следующей осени.

Последующие дни в палате я провел в тягостных мыслях. Поверх одеяла лежало мое тело с сухими проработанными мышцами, которое я готовил к сезону еще с весны – бегая кроссы, закатывая в гору на лыжероллерах, наматывая километры ранней лыжни – и теперь оно вдруг стало бесполезным. Я неожиданно понял, какое центральное место занял спорт в моей жизни: подвисли все планы, поездки, цели, в самом центре моего мира появилась зияющая лакуна.