Человек бегущий

Через час я уже в постели, засыпаю, даже не успев раздеться и погасить свет. Просыпаюсь рано, в полседьмого – на улице солнечно, морозно, идеальная погода для лыжного марафона, не то что вчера. Смотрю в интернете протоколы: я 71-й, некоторые еще находятся на дистанции (временной лимит 30 часов). Всего в итоге финиширует 219 человек, сойдет с дистанции 121, т. е. чуть более трети. Время у меня – катастрофическое 18:47, почти на 4 часа медленнее, чем я рассчитывал, причем половина проиграна на последних 80 километрах, когда я не перешел на классический ход и упорно толкался руками. Лидеры пробежали за 13:25, на два часа медленнее, чем годом ранее, и финишировали уже в темноте, что придало остроты развязке, поскольку никто из них не рассчитывал на такую медленную гонку и не взял фонарей. По моему компьютеру дистанция была ровно 220 километров, набор высоты 1800 метров, сожжено 20 тысяч калорий, недельная норма питания человека.

Теперь я понимаю, что условия действительно были сложные. Будь там ясная погода, да бетонная, как мы ее называем, лыжня, мой результат был бы совсем другой, но это несерьезный разговор: наш спорт интересен тем, что надо уметь адаптироваться и менять план на ходу, а я был упрям и решил терпеть до конца. Но, проиграв по времени, я выиграл по глубине ощущений: где бы еще я пережил эти нескончаемые километры в лесу, в темноте, в одиночестве, с галлюцинациями? Мне кажется, что в преодолении такой дистанции нет ничего необычного, это может сделать любой подготовленный любитель уровня первого разряда по лыжам: если вы уверенно, с запасом, проходите 50 километров, а тем более Васалоппет, то сможете пройти и 220 – надо только сделать за зиму две-три объемные тренировки по 6–7 часов. Дело тут не в физической, а в психологической готовности: как говорится, it’s a mental game, ты должен быть готов идти один, когда сил уже нет и подступает холод, а перед тобой еще десятки километров по темному лесу. Надо думать не о всей дистанции, о том, как далеко тебе до финиша, а только о предстоящем отрезке: о ближайшем подъеме, спуске, озере; ехать от остановки до остановки, от костра до костра в бесконечности этого Winterreise, зимнего пути, в безбрежности северной ночи.

Возвращение Одиссея

1

Холодным утром в начале апреля, когда снег в Подмосковье уже сошел и земля лежала озябшая и неприбранная, в жухлой траве и дорожной пыли, наш самолет взлетел из Домодедова и взял курс на юг. День был ясный и прозрачный, в полупустом салоне я сидел у иллюминатора (помню, раньше я мог часами смотреть в окно на землю и облака, пока соседи не просили закрыть шторку) и наблюдал, как меняется земля: сходит лед с водоемов, открываются черноземные поля со всходами озимых, затем сухой, каменистый Крым и Черное море. Тут принесли обед, и когда я снова посмотрел в иллюминатор, там уже проплывали долины Анатолийского плоскогорья, а за ними снежные вершины Тавра на южном берегу Турции. Самолет начал снижаться, перелетел над морем, и под крылом показался остров в обрамлении пены волн, бившихся о скалы, с массивным горным хребтом, поросшим лесом, и с мягкими холмами предгорий. Самолет приземлился и остановился рядом со зданием аэропорта. Я вышел на трап, в лицо ударил теплый ветер с запахом роз, апельсинов и моря. Мы были на Кипре.

Мечта об острове была со мной с детства. Когда мне исполнилось десять, тетя принесла на день рождения книгу Джеральда Даррелла «Моя семья и другие звери». Она была своеобразная женщина: коротко стриженная, непрерывно курящая «Приму», властная и волевая, она больше походила на военного врача – хотя была зоологом и постоянно держала дома разную живность, от енота и амурского полоза до тигренка, который был такой длинный и коротколапый, что терся пузом о паркет. Перед сном, в постели, я открыл книгу наугад – и погрузился в незнакомое, прогретое солнцем пространство, где гудели цикады, юркали ящерицы, вился по каменным стенам виноград, и из всех щелей пробивалась и вылезала бесцеремонная, пышная, буйная и неизменно увлекательная жизнь.

В этой автобиографической книге семья Даррелл сбегала из осенней дождливой Англии в Грецию, на остров Корфу, находила себе там дом с розовыми стенами на берегу моря, и десятилетний Джеральд, мой ровесник, со всем пылом юного натуралиста отправлялся на исследование природы острова в компании преданного пса Роджера. После я прочел и другие книги Даррелла, но жадное, в одну долгую зимнюю ночь, открытие средиземноморского мира состоялось тогда, и тогда же родилась мечта об острове с белыми скалами, изумрудной водой и землянично-розовым домом среди зарослей мирта и оливковых рощ. За окном мела декабрьская метель, но в мою северную душу запал образ райского сада, подобно песне Миньоны из гетевского Вильгельма Мейстера, „kennst Du das Land wo die Zitronen blut’n“7, с ее мечтательным призывом „dahin, dahin!“ – «туда, туда!».