Черно-красная книга вокруг

Вот только одно малодушное «но». Пусть даже герой рассказывает о своих невероятных приключениях от первого лица, но, хотелось бы, чтоб все это происходило с героем вымышленным, литературным, а не с ним самим.

Шутка затягивалась. Надя, наверное, уже волнуется. Минут двадцать они уже ехали, поворачивали, кружили. Если бы сразу запомнить все повороты, глядишь, и выбрался бы. Но то, что они едут по городу, Заманихин понял сразу: повороты, остановки у светофоров, машины вокруг ревут. Это радовало. Хорошо, что не за город, в лес, а там — ножиком по горлу — и вся недолга.

Наконец поехали медленнее, а потом и совсем остановились. Тут же сняли повязку с глаз и вытолкали из машины.

Узкий проходной петербургский двор-колодец: с четырех сторон стены этажей в пять-шесть, вверху квадрат светлого неба, слева подворотня, справа подворотня, темные зевы подъездов и — ни одного человека. Заманихин поежился от холода — он ведь был в одних плавках и ботинках. Здесь, наверное, убогий асфальт и не знал, что такое луч солнца.

Вошли в подъезд и начали подниматься по лестнице: впереди девица, за ней Заманихин, сзади два молодца. Был бы Заманихин суперменом, он бы девицу — за волосы и вниз, на молодцов, а сам бы с криком и со стуком бросился бы вверх — авось, кто-нибудь бы дверь и открыл. Но это все опять воображение. Не был Заманихин суперменом. Да, похоже, и дом-то нежилой.

На третьем этаже девица отперла дверь и ступила в непроглядную темень. То же, значит, должен был сделать и Заманихин, но никак не мог решиться, пока не дождался толчка в спину. Девица не включила свет, и без того неплохо ориентируясь в этом темном лабиринте. Заманихин старался не упустить из виду ее беловолосую голову — единственный ускользающий маячок. Но, наконец, повороты закончились, и коридор потянулся прямо, бесконечно прямо.

Вот они — коридоры коммуналки, — подумал Павел. Сколько лет в такой же квартире прожили его родители. В такой квартире родился и он, но совсем ничего не помнит об этом. Родители получили квартиру на окраине города и с легким сердцем покинули жалкую комнату в коммунальной квартире. В конце концов, все коренные жители проделывали этот путь, или другой, через кладбище, оставляя центр с его коммунальными квартирами приезжим. Шумно, наверное, здесь должно быть, но сейчас — ни звука, и то и дело попадался мусор под ногами. Неужели здесь никто теперь не живет?

Девица остановилась так внезапно, что Заманихин врезался в ее невидимое тело. Хотел извиниться, но она резко открыла дверь, и его втолкнули внутрь.

В глаза ударил свет. Можно ли описать это? Лев Николаевич, быть может, и смог. Но как это сделать, если строптивые веки закрываются сами, если перед этим повязка была на глазах, и темный двор, и коридор… Свет, свет из двух окон напротив. Свят, свят, свят! Первое, что увидел Заманихин — черт, возлежащий на старой, железной, с шарами на высоких спинках, кровати. Его рожки на совершенно лысой голове отливали стальным блеском, хвостик свешивался на пол, копытца… А были ли они? Заманихин не успел посмотреть туда, в сторону, где заканчивались голые волосатые конечности, а может, и побоялся. Взгляд приковала книжица с портретом на задней обложке, на черно-красной обложке, его, Заманихина, книжица, которую черт невозмутимо почитывал.

— А-а! — воскликнул он, увидев входящих. — Добро пожаловать, Павел… кажется, Петрович!

Он резво вскочил; пружины облегченно вздохнули. Но удивительно: рожки превратились в две вертикальные штанги на спинке кровати и остались на месте; хвостик же незнакомец привычным движением обмотал вокруг талии и завязал узлом на пузе — хвостик оказался кушаком с кисточками на его халате; копытца… А были ли они? Голые желтые пятки выглядывали из шлепанцев.

Зрение окончательно вернулось к Заманихину. Перед ним стоял улыбающийся человек, совершенно лысый, с белесыми кустистыми бровями, с острым длинным носом и ленинским прищуром в глазах. Заманихин посмотрел по сторонам: комната, залитая полуденным солнцем, была огромна и пуста — только кровать у стены и единственный стул в углу, а в другом углу сметен мусор. Не было ни занавесок на окнах — только пустые карнизы, никакой маломальской лампочки на потолке, лишь массивный крюк вместо нее, а на нем веревка с еще одним крючком. У двери на гвозде висел на вешалке-плечиках черный костюм, вероятно, этого незнакомца, а под ним на полу остроносые, с блеском, ботинки.

— Стул гостю! — вдруг крикнул лысый — на миг от крика исказилось лицо, исчез прищур, сверкнуло под бровями — и снова дружелюбное умиление.

Тут же один из молодцов схватил стул, подбежал к Заманихину и сунул его сзади под сгибы коленей. Пришлось сесть. Ну, и гостеприимство! Откуда ни возьмись, сзади захлестнула его веревка, прижала к спинке, опутала ноги, сроднила с незнакомым стулом, закрутившись замысловатыми узлами, похожими на путы, порой такой сумбурной заманихинской мысли. Руки ему вывернули назад и — щелк! — Заманихин никогда не слышал раньше такого неприятного звука — нацепили наручники.