Черно-красная книга вокруг

И еще один момент. Этого ты, милая, не знаешь, а ты, писатель, знать должен. Эй, писатель! Жив ты там? Древние греки говорили: для зрителя, а в твоем случае — для читателя, очень важна радость узнавания. Это такое чувство — объясняю для дураков, — когда читатель узнает в герое себя, соседа или своего начальника, а главное — жизненные ситуации, в которые и ему приходилось попадать. Пусть это даже фантастика или историческое повествование о прошлом, но там должна быть связь с реальной жизнью. Так сказать, современная действительность. А у вас что? Я теперь не о тебе конкретно, а вообще о вашем цехе. У вас — при-клю-че-ение! — растянул лысый, передразнивая. И Заманихин вдруг осознал, что передразнивают-то его. Именно он произносил так это слово, о нем мечтая. — Жизни у вас нет ни на грош! А как раз описанием человеческой жизни славны были раньше писатели. Потому их до сих пор и читаем. И внуки наши будут читать, а вас забудут. Чтоб не быть голословным, возьми первого известного — Гомера. Да, война, да, путешествие Одиссея — казалось бы, полно этих самых приключений, но жизни, обычных жизненных ситуаций, которые и вызывают радость узнавания у читателя, несоизмеримо больше.

Вот к чему я и клоню. Испортили вы читателей, нас, то есть, смертных. Подавай нам теперь приключения, и не простые, а все более и более необычные. Начитались и ринулись все за опасностью, будто это золота кусок. Скучной нам теперь кажется наша жизнь без приключений. А на самом деле нет ничего лучше обычной, тихой, мирной жизни: чтобы жена обед готовила, чтобы детишки писались, чтобы кусочек земли был, свой участок, пусть даже в цветочном горшке. И стоит лишь попасть кому-нибудь в настоящую передрягу, почувствовать, так сказать, вкус приключения, сразу появятся мысли о тихой спокойной жизни. Ан, уже и поздно. Уже не вырваться, уже нашел, как метко говорится, этих самых приключений на свою жопу, уже и смертушка недалеко. Да-а! Ну скажи, писатель, не прав ли я? Не хочется ли тебе теперь домой, к жене под крылышко, а? Эй, писатель! Оглох? Уснул?

Заманихин и рад был бы не слышать, да не слышать не мог. Он провалился в какое-то странное забытье, боль сковала все члены, но слух работал, и сознание воспринимало эти нравоучения, как должное, как собственные укоры совести, когда в минуты отчаяния он думал о том, что пишет, и чувствовал — делает что-то не то. Так и в аду, — представилось ему сейчас, — укоры совести во сто крат усиленные болью.

Но что это? Громоподобные шаги в коридоре. Избавление? Возмездие? Или отказывает уже и слух.

— А, встрепенулся! — радостно воскликнул лысый. — А то я уж подумал, что с покойником разговариваю. Это, наверное, наши герои возвращаются… Классные я им прозвища дал, а?

И, правда, в комнату ворвались Кнут и Жемок, веселые, довольные.

— Что так быстро? — сразу же поставил их на место резкий вопрос лысого; и снова искры гнева из глаз — с подчиненными он не церемонился.

— Долго ли умеючи. Там квартирка, что собачья конура, — ответил Жемок. — Один ищет, другой — с бабой. Потом наоборот: один — с бабой, другой…

— Тоже с бабой, — вставила девица.

Заманихин заревел медвежьим рыком, задергался на веревке. Бросился бы, разорвал, а так раскачался только на крюке.

— Экие вы удальцы из ларца, — усмехнулся лысый. — Нашли что-нибудь?

— Не-а. Нет там ничего, ни писем, ни фотографий.

— А черновики?

— Да там, шеф, в этих черновиках сам черт ногу сломит, даже тебе ничего бы не найти. Непонятно он пишет, не разобрать.

Лысый аж зарычал, и отчет пошел быстрее:

— Ты только не волнуйся, шеф. Мы все обыскали, почерк фотографа мы знаем по картотеке. От него там ни записки, ни строчки. Это точно, — воскликнул Жемок.

— Точно, шеф, — вторил ему Кнут.

— Надо было мне поехать, — вставила девица.

— Да, надо было. Моя ошибка. Ведь думал и этих олухов надо когда-то к самостоятельности приучать. А они — бабу увидели!

И снова бессильно забился Заманихин. О, моя Надюша, что с тобой? Как мне теперь смотреть тебе в глаза?

— Скоро ты увидишь свою Надюшу, скоро, — с этими словами лысый подошел к нему и милосердно остановил его, чтобы не раскачивался. То ли лысый мысли читал, то ли Заманихин в голос крикнул. — Что твоей Надюше будет, она ведь женщина, все стерпит. Как там у Некрасова: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». А в Великую Отечественную? Чего только женщины не натерпелись. Знаешь, как наши бабы по взводу фрицев на себя брали. И кстати, вот наша Ляля не даст соврать, — махнул он в сторону девицы, — сексуальные причиндалы этих героев оставляют желать лучшего. Так что жена твоя мечтать о них не будет.

Молодцы промолчали.

— Ладно, снимайте его, — хлопнул лысый в ладоши. — Будем считать, что ты, Павел свет Петрович, ничего не знаешь. Мы теперь и сами это видим. Слишком неравноценны те сведения, которые мы хотим получить, и та цена, которую ты уже заплатил. Как известно: доверяй, но проверяй. И то хорошо, что живой остался. Как говорили на моей прежней работе: извините, служба.