Черно-красная книга вокруг

Нельзя сказать, что я совсем не разбирался в грибах. Например, те «поганки», что хозяйка выбросила, я знал, у нас загородом собирают, но я молчал и только слушал. Что съедят в городе, не будут есть в деревне. Пусть это поганки, Евдокии Тимофеевне видней.

Потом, ближе к вечеру, когда уже стало садиться солнце, мы с хозяйкой пошли на огород, который был за домом. Долго поливали огурцы, капусту, морковку — всего здесь было много. А затем я носил воду из колодца, категорически запретив делать это Евдокии Тимофеевне, и долго она со мной по этому поводу препиралась.

— Как же раньше-то я носила, вчерась… и не умерла, — возмущалась она. — Самому-то, небось, тяжело с непривычки.

Она была права. Пока наполнил бочку на огороде, а затем — и бак в бане, я-то как раз с непривычки чуть и не умер. Колодец стоял в центре деревни возле пруда. То и дело, встречавшиеся мне незнакомые люди благодушно здоровались со мной, будто знали меня давно. И я отвечал им тем же простецким «здрасте», радуясь про себя, что меня так легко здесь приняли.

Когда стемнело, Евдокия Тимофеевна затопила баню, и я смыл с себя всю накопившуюся грязь. Ах, Господи, вода и та была здесь другой — жесткой, не мылкой, но удивительно вкусной. Оделся я в сероватую полотняную одежду — штаны, свободные, вроде кальсон, рубаху без пуговиц — одежду старинную, будто из фильмов о революции, но прочную и благоухающую какой-то травкой — кажется, мятой. Как просто предложила мне ее хозяйка, отправляя меня в баню:

— Не побрезгуй, это у меня сыновье осталось.

Надо ли говорить, что я снова уснул, едва опустился на перину, и снились мне шляпки грибов.

16

Заманихин в плавках, в ботинках стоял перед дверью своей квартиры — и не решался войти. Дверь была слегка приоткрыта, за ней — мрак. Ущипнуть себя, и, может, он проснется, но страх мешал сделать это: вдруг почувствуешь боль и поймешь, что не спишь. Ведь присниться может самое невероятное, можешь о нем прочитать, посмотреть фильм или просто подумать, но в жизни невероятное невозможно.

Он ступил во мрак, в прихожую, с дрожью в пальцах дотронулся до упругого выключателя. Свет не помог, не исправил, напротив — Заманихин понял, что они были здесь, это не сон, не шутка, — и бросился в темную комнату. Все перевернуто вверх дном, на полу бумаги, вещи, кругом беспорядок, занавески зашторены, и на диване бесформенная, неразличимая масса…

— Надя!

Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. Она не дышала.

Он кинулся к ней, развернул ее лицом к себе и отшатнулся. Растрепанные волосы, разбитая губа, щеки блеснувшие слезами и злоба — злоба в глазах. Она ударила его своим кулачком и попала в шею, и била потом, куда придется, а он прижимал ее к себе и шептал, шептал, что главное — они живы, они вместе, и большего им не надо, что все кончилось, все позади, а сам не верил своим словам.

Так прошла вечность.

События были невероятные, и стресс мешал сосредоточиться, оценить, проанализировать произошедшее. Как это так: восстание собственных персонажей из этой вот книжки, которая сейчас лежала перед четой Заманихиных, и Паша с первого раза выискивал цитаты, чтобы ему легче было описать Наде лысого, девицу, этих двух бугаев. Надя все равно не верила. Он и сам-то до конца не верил, точнее ему было никак не объять необъятное. Он сравнивал действительность и вымышленный им самим мир, удивляясь точности портретов тех, кого он раньше никогда не видел. Но факты были налицо, не нужно и щипать себя. Выяснилось, что молодцы, побывавшие у них дома, документы-то все оставили, а вот деньги и Надины золотые украшения — не много их и было — прихватили.

Той же бессонной ночью Заманихины решили, что пойдут в милицию — нет, не сейчас, а утром, вдвоем, и пусть только попробуют напасть на них белым днем. Здравый ум подсказал им, что книжку лучше не показывать — куда как проще объявить их обоих сумасшедшими, чем найти бандитов. Хватит и имеющихся фактов: ограбление, изнасилование, похищение, избиение.

Надя позвонила себе на работу в детский сад и взяла отгул, у Паши был выходной.

До отделения милиции они дошли без происшествий. Заманихин все время оглядывался, слышал ведь: «Глаз с него не спускать», — но ничего и никого подозрительного не заметил. И все-таки перевести дух он смог только в милиции. Вошли внутрь, подошли к дежурному. Тот сидел за пуленепробиваемым стеклом и смотрел, как они поднимаются по лестнице. Видок у них был — да, не очень: у нее разбитая лопнувшая нижняя губа, заплаканные, опухшие глаза, у него ссадины на лбу и подбородке, один глаз заплыл, другой горел гневом.

— Вчера вечером к нам в квартиру ворвались два неизвестных парня и изнасиловали мою жену, — начал объяснять Заманихин, но тут вдруг запищал телефон.

— Простите, подождите минуточку, — извинился милиционер и крикнул в трубку: — Старший сержант Семаков.

В трубке что-то заурчало, забулькало, и старший сержант невольно подобрался: