Черно-красная книга вокруг

Если не ходил в лес, то скучать не приходилось. Дел по хозяйству было много; чувствовалось, что мужика здесь не хватает. Но и одной мужской руки без сноровки было мало. Потому и делали мы все вместе с Евдокией Тимофеевной. И не то чтобы она только руководила, а я только орудовал топором — нет. Бывало, выхватит у меня из рук инструмент: «Подожди, мол, не так», — и давай им помахивать, только щепки летят — не остановишь. А я стою и бесполезно уговариваю: «Да понял я, хватит, отдайте». Так вдвоем мы поправили изгородь на задках огорода и поставили новую сараюху для дров — дровяник. С этим дровяником без мата не обошлось. Ох, и ругалась хозяйка на мою городскую неумелость, но потом всегда приговаривала:

— Что же это за работа без мата.

Казалось, она понимала то, что творилось у меня на душе, и загружала, заваливала меня работой, чтобы, не дай бог, не присел, не задумался. Видела она один раз меня таким: сижу на крыльце, смолю одну сигарету за другой, уставившись в звездное августовское небо. Там далеко на севере, не смотря на огромное расстояние, горело светлое пятно — огни большого города.

Она не спрашивала меня ни о чем, сказав однажды: «Сердце не лукошко, не прошибешь окошко». О себе же говорила часто — впрочем, я-то как раз сам всегда просил ее об этом. Удивительно: она не только опускала все даты, но даже и приблизительного года не могла или, может, не хотела вспомнить. Единственным временным ориентиром, навеки отложившимся в памяти, была для нее Великая Отечественная: «до войны», «после войны», — говорила она. Я с интересом слушал ее истории, поучительные и очень похожие на притчи: о нелегкой жизни людей, о правде, о совести и — кто бы мог подумать — о любви. Иногда мне даже казалось, что Евдокия Тимофеевна знает о моих грехах и не зря все рассказывает — так удивительно противоположны были моя жизнь и ее.

Так незаметно наступила осень, и дел прибавилось. Несколько дней мы вдвоем не спеша выкапывали картошку. А потом неожиданно, но неожиданно только для меня — я и не знал, что существует такой запрет, вполне справедливый, направленный против людской жадности, — из области пришло разрешение на сбор клюквы. Мы ходили за ней тоже вдвоем. Сколько бы я не упрашивал Евдокию Тимофеевну, она не соглашалась остаться дома.

— Мыслимое ли дело, — ворчала она, — в наших болотах тебе одному, городскому, тепличному, клюкву брать. Это тебе не в городе на базаре. Хватит мне двух сынов, еще и ты сгинуть хочешь. Нет, и не проси.

Будто (отбросим всякие аллегории) она смогла бы помочь, случись мне пойти на дно.

В этих нелегких шатаниях по болотам, когда то, что никак не назовешь почвой, уходит из-под ног, когда сапоги постоянно по щиколотку в воде, и сверху тоже частенько капает, когда стоишь целый день в наклонку, быстро, стараясь не потерять ни секунды, ни ягодки, орудуешь обеими руками и складываешь, складываешь, складываешь в привязанное к поясу ведерко это красное золото, рассыпанное вокруг, я поражался выносливости своей хозяйки. Как ни старался я собрать клюквы больше, чем маленькая сгорбленная старушка, ни разу ничего у меня не получалось. Сначала я думал, что дело опять-таки в сноровке, но после трех-четырех походов на болото я, копируя действия Евдокии Тимофеевны, в совершенстве освоил это искусство. Однако все равно угнаться за ней не мог. Дрожали ноги, болела спина, когда мы возвращались из леса (а ведь и обратный путь был тоже нелегким с полными коробами за спиной, в которых по два, по три ведра клюквы), и я представлял каково же Евдокии Тимофеевне. А она, казалось, не знала усталости — дел-то дома было еще много. Сидит, сидит и вдруг — шасть на колодец за водой. Я за ней. Догоняю, когда она уже идет обратно. Выхватываю тяжеленное ведро, а она придет домой — и за другое дело: месево скотине понесет или на огород убежит. И опять я спешу ей на помощь.

— Ну что ты мне работать не даешь! — шутливо возмущалась она. И я отвечал ей тоже какой-нибудь шуткой, не подозревая еще тогда, что шутки наши выльются в трагедию, и снова я стану убийцей, хоть и невольным.

Еще эту самую клюкву надо было перебрать, очистить от мусора. Делали мы это так: ставили под две ножки обеденного стола по чурбачку, так что стол получался под наклоном, снизу этой импровизированной горки на табуретку ставили таз, а сверху сыпали клюкву. Твердая, еще не дозревшая она катилась по наклону вниз, оставляя на столе весь мусор. Затем, очищенную, ее надо было разложить на тряпочки тонким слоем, чтобы она дозревала. Клюквы мы собрали очень много, и она теперь занимала весь пол в горнице.

— Куда нам столько? — как-то спросил я, запуская растопыренные пальцы в приятное рубиновое нутро таза, полное только что перебранных ягод.

— Как это «куда»? Сдадим государству. Государство нам за это талоны выдаст, а на эти талоны надо тебе портки купить. Вон, твои «джопсы» (перевожу: «джинсы») совсем истрепались. Стыдно, небось, на улицу выйти.