Черно-красная книга вокруг

И, правда, вскоре мешки с созревшей клюквой мы погрузили в багажник «Жигулей» и отвезли в район на консервный завод. Простояв в очереди таких же «собирателей», мы сдали клюкву, получили талоны и в ближайшем местном магазине их «отоварили». Я во все глаза смотрел за этим пережитком времен социалистических дефицитов и столичных «березок». Цены по талонам были действительно очень низкие. Я смог купить себе зимнюю куртку, теплые ботинки и «портки», а Евдокии Тимофеевне приобрел пуховый платок и небольшой цветной телевизор — ее-то черно-белый совсем плохо показывал.

Там же, в районном центре, проезжая мимо телеграфа, я резко остановился.

— Что ты? — испугалась Евдокия Тимофеевна, но тут же, поймав мой взгляд, догадалась сама: — Иди, иди, позвони.

Я набрал по междугороднему телефону-автомату знакомый номер: 253-49-71.

— Алло, Таня?

Это не я спросил, а меня тут же спросили.

Голос старческий — Танина мама.

— Нет, — ответил я, — это ее друг. А когда Таня будет? — все-таки спросил я с надеждой — может, она просто куда-то вышла.

— Ой, не знаю. Больше месяца ни слуху, ни духу. Я уже и в милицию заявила, да там ничего…

Я повесил трубку. «Алло, Таня?» — с какой надеждой был произнесен этот вопрос. Что моя боль по сравнению с этой, материнской! Тут же на телеграфе я послал в Петербург денежный перевод, благо Танин адрес я знал — это все, что я мог сделать, но чувствовать себя подлецом я не перестал.

«Эх, теки жизнь дальше своим чередом!» — подумал я тогда.

И жизнь текла…

Неутомимая моя хозяйка заказала две машины дров, которые скоро вывалили огромной кучей прямо перед домом. Их надо было распилить, расколоть и уложить в наш новый дровяник. Пилили мы вдвоем двуручной пилой, прозванной в народе «Дружба-2».

— Вот эти, березовые, колоть зимой будем, в мороз, — учила меня Евдокия Тимофеевна, без усилия вытягивая на себя пилу и расслабляя руку в тот самый момент, когда тащить на себя должен был я. Получалось споро: вжик, вжик, — я учился у нее каждому движению.

Убирали урожай на огороде, перекапывали бедную псковскую землю для следующей, весенней посадки. Да мало ли еще дел в деревне осенью — весь день мы крутились, спешили, принимались то за одно, то за другое, и только вечерами, которые начинались все раньше и раньше, наступал покой.

Так равномерно текла моя жизнь, и только еще два маленьких события, случившиеся в начале осени, сразу стали событиями большими на общем фоне, и главное, как я теперь понимаю, значимыми.

Как-то мы с хозяйкой вешали на просушку лук на чердаке, и вдруг мой взгляд упал на огромный кованый сундук в самом дальнем углу. Кто и как его мог сюда затащить — непонятно, весил он, должно быть, прилично, даже пустой, и со своими размерами не мог бы пролезть ни в чердачную дверь, ни в слуховое окошко.

— А там что, Евдокия Тимофеевна? — указал я на сундук. — Сапоги-скороходы и ковер-самолет?

— Кабы так! Там книги моего младшенького, Саши. Он ведь в институт собирался поступать, ездил в район за книгами, и даже в область — много денег на них потратил. Да не жалко. Жалко, что в институт-то и не поступил — блат там, а потом с плохой компанией и связался, — Евдокия Тимофеевна тяжело вздохнула, и мне показалось, что в ее представлении этот непроходимый блат не что иное, как цербер, охраняющий вход в высшее учебное заведение.

— Разрешите посмотреть, — попросил я.

— Смотри, конечно. Что спрашиваешь.

Так у меня появилось еще одно занятие. Во всем доме у Евдокии Тимофеевны я не обнаружил ни одной книги, кроме захватанного старинного молитвослова, чему Ты, Господи, наверное, порадуешься, вспоминая о рабе Твоей Евдокии. Я уже, признаться, начал скучать без печатного слова, и вот надо же — нашлись книги! В основном в этом чудесном сундуке была художественная литература школьной программы, может быть только чуть-чуть в большем объеме, чем нужно абитуриенту. По математике, по физике, по другим точным наукам — ни одной книги. Ни одного детектива, ни Жюля Верна, ни Купера, ни одного современного автора. Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. Я легко представил себе худенького деревенского мальчика, немного романтичного, насколько это возможно в деревне, влюбленного в русскую классическую литературу, которая научила его добру, чести, достоинству, но полностью исказила понятия о жизни. В какой институт он поступал, на какой факультет? Евдокия Тимофеевна этого уже не помнила. Явно, он не хотел быть ни агрономом, ни механизатором. Явно, он хотел приобщиться к литературе, а его осадили: «Куда ты, деревня? Иди-ка лучше коров паси!»