Черного нет и не будет

– Ни Дерен, ни я, ни Диего Ривера не способны повторить твоих портретов, Фрида Кало.

Но Фрида почти не радуется, она словно пьет плохую настойку, что вытягивает из тебя уже ушедшую радость. В американской больнице она пролежала несколько недель, мучаясь от боли, страдая тошнотой. Потрепанная телом, что издевается над ней время от времени. Кажется, она заперта сама в себе, ей не хватает воздуха, не слышно никаких звуков. Заложница разрушающего пространства. Она рассматривает этот бедлам – кто-то шутит над ней. Диего на последние письма не ответил, Люсьена ей написала, что Ник Мюрей – ее Ник! – собирается жениться. Что, снова? Он был женат уже три раза. И на ком? А как же она, его богиня Ксочитл? Фрида хотела связаться с ним по телефону, но он не ответил. Пытаясь отчаянно дозвониться до ушедшего от нее мужчины, Фрида смотрелась в зеркало. Любовь заменили, любовь подделали, подставили под ноги подпорку, а теперь та надломилась, и Фрида терпит настоящее кораблекрушение. Непросто падать, став королевой.

В Нью-Йорке, перед ее отъездом, Ник предупредил мексиканку: «Вся загвоздка в том, Фрида, что быть с тобой – это значит всегда быть втроем. Но из этих троих существуете только вы с Диего».

Она чувствует себя старухой. Последние дни ей все труднее добираться до Лувра – Фрида взяла за привычку ходить в него каждый день, чтобы рассматривать картины. Заметив ее мучения, Марсель Дюшан предложил пользоваться тростью. «После смерти, mi amor, я, может, и пойду с тростью», – ответила ему Фрида.

Каждый день она все так же заплетает прически с лентами и очаровательными гребешками, ворует свежие цветы из глиняных ваз, украшающих коридоры гостиницы, и втыкает их в свой волосяной кавардак, каждый день надевает новые бусы, украшения, подаренные когда-то Риверой. Но у нее складывается ощущение, что торжественно наряжается скелет. Фриды здесь на самом деле нет. У нее болит все: болит тело, болит голова. Ей страшно. Бездонная тревога, наполняющая нутро с утреннего breakfast[133] и до вечерней зари, набрасывающая саван на свет и краски. Она думает лишь о побеге или об окончании всего. После портрета Дороти Хейл Фрида ничего не писала.

Ни одной капли. Ни одной слезинки.

Завтра на вокзале Сен-Лазар она сядет в поезд до Гавра, там перейдет на пароход «Нормандия» и доедет до Нью-Йорка. Потом в Мехико.

И наконец-то в Койоакан, в эту тоскливую гавань – красоту ее видишь только на расстоянии.

В Лувре ей понравилась фреска Джотто ди Бондоне «Стигматизация святого Франциска». Отсутствием теней и перспективы работа напоминает ретабло, которые Фрида обожает. И ее собственные картины. Джотто, о котором Диего столько рассказывал, этот Диего безумно полюбил фрески флорентийского художника, путешествуя по Италии. Диего тогда было тридцать лет, и знакомы они еще не были.

Когда Фрида завоевала сердце Диего, ему перевалило за сорок. И эта мысль ее мучит. Эта мысль ее терзает на протяжении последних часов перед побегом на родину. До встречи с ней он был женат уже два раза, изъездил всю Европу, побывал в России. Видел, как в Париж проникает кубизм, Пикассо тогда вроде от голода помирал, поэт Аполлинер, неутомимый весельчак, был еще жив. У Риверы несколько детей, каких-то он признал, от кого-то отказался. Сколько этих детей? Сколько той жизни, Диего? Ее слишком много. И это невыносимо. Фрида хотела бы знать Диего с рождения, существовать в каждом его уголке. Быть сестрой-близняшкой Риверы. Захватить его воспоминания. И как он только мог жить без нее? Дышать?

Фрида множество раз сидела одна и любовалась «Стигматизацией святого Франциска». Кажется, что до обращения в веру он был очень ветреным и очень больным.

Лицо святого в момент появления стигматов становится для Фриды лицом непререкаемого брата в том, что касается человечности.

Желтый зимний жасмин

Прихоть одинокого цветка.

– Но, Фридочка, только взгляни, какой ты вызвала резонанс! В нью-йоркских газетах о тебе столько писали. Ты gran pintora mas pintor[134], а еще «серьезный и загадочный художник».

– В журнале «Тайм» написали: «Маленькая Фрида с черными глазами». Я что – ребенок? А еще хуже – жена?

– Нет, они просто не привыкли, чтобы женщины создавали такие невероятные картины. Видела «Вог»?! Они напечатали фотографию твоих рук, унизанных кольцами!

– А в «Нью-Йорк таймс» сюжет моих картин отнесли скорее к акушерству, чем к эстетике.

– На твоем месте я принял бы это за комплимент.

– Диего, хватит.

– Что? Ты знаешь, что мне написал Пикассо? Он восхищается тобой!

– Редактор «Вэнити фейр» Клэр Люс, получив картину, где я изобразила суицид Дороти Хейл, упала в обморок. Она ненавидит меня. Думает, что я чокнутая. А чего она ожидала? Что я создам нежный рисунок красивой мордашки Дороти? Исаму Ногучи рассказал мне, что Клэр собиралась изрезать полотно, но он остановил ее.

– Не говори при мне о Ногучи, Фрида.

– Если ты ревнуешь, тогда почему расстроился, что я не осталась в Штатах?