Черного нет и не будет

– Тебя признают, твой талант ценится все больше и больше, и именно в эту секунду, когда мир заинтересовался Фридой Кало, понял, что ты один из величайших творцов эпохи, ты возвращаешься домой и прячешься в Койокане с куклами, животными и предрассудками, хотя могла бы выскочить на арену, вступить в борьбу и получить еще больше славы.

– Что ты от меня хочешь? Я не ты, Диего, я пыталась, но я не ты. У меня нет никакого желания стать известной. Мне плевать на арену, мне плевать на танцульки буржуа, я не собираюсь строить карьеру. Диего, разве я не веду борьбу? Полжизни я провела в больнице, меня резали, будто я кусок мяса на прилавке мясника! Я не больна, я сломана! В Париже думала, что умру. У меня болит все и всегда. Даже и представить себе не могу, каково это – жить без болей в спине, руках, ногах, животе. У меня не ноги, а копыта, мне уже отрезали пальцы, я хромаю; в кабаре я лишь смотрю, как танцуют другие. Я со счету сбилась, сколько у меня было абортов. Четыре, пять, шесть? И ты говоришь мне, что я не веду борьбу? Да я живу с тобой десять лет, как ты смеешь говорить, что я не веду борьбу?

– Мi amor, теперь ты можешь отдохнуть.

– Почему?

– Я хочу развода.

Желтая кукушка

Цвет безумия.

Фрида Кало села, зажгла сигарету. «Лаки страйк». Ее любимая марка, купленная в США, в Мексике найти их непросто, к тому же здесь они дорогие. В гробовой тишине она выкуривает уже третью подряд. Диего не двигается. Видимо, ждет ее реакции, хотя бы словесной. Но она ничего не говорит. Не может. Куря, Фрида смотрит в стену, в кухонную стену, выкрашенную в синий цвет, на эту стену она повесила множество глиняных горшочков таким образом, чтобы они складывались в два имени: Фрида и Диего. На кухне сидит попугай Бонита, его Фрида поит текилой и учит говорить самые жуткие испанские ругательства; стоит большой стол весь в цветах – их Фрида меняет каждый день; бегают обезьяны Фуланг Чанг и Каймито де Гуаябаль, если они не висят у нее на шее, словно ревнивые любовники или новорожденные дети, значит, воруют запасы еды; есть фрукты, что она покупает на рынке и выкладывает в плетеные корзинки, напоминающие рог изобилия с картин эпохи Возрождения. Кухня – самая любимая комната Фриды. Она говорит, что приемные годятся для чопорных европейцев, а лично ей по нраву привечать гостей здесь, на кухне с пожелтевшей плиткой, готовя при этом с пылом, но без церемоний, среди лаймов, авокадо и священных трав; церемония – это она сама: ее платья, украшения, золотые зубы, песни, ошибки в произношении, ее безумные идеи и нравы развратной обольстительницы, ее безграничная нежность к каждому, каждой и любой вещи.

– Не бывать этому, Диего.

Вот она и заговорила. Хоть что-то сказала. Будто рефлекс сработал, она даже не подумала. Потому что его просьбу понять невозможно, Фрида даже попытаться не хочет.

– Фрида, это ничего не изменит. Мы будем видеться все время, продолжим ходить на спектакли, показывать друг другу картины, обсуждать их, но не причиняя при этом друг другу боли.

– Боль причиняешь здесь только ты.

– Ладно. Ты будешь защищена от нее.

– Я лучше буду терпеть, чем это, Диего.

– Что это?

– Жизнь без тебя.

– Именно. И терпение твое невыносимо.

Из глаз Фриды слезы катятся не переставая. Никаких стонов и всхлипов. Только безмолвный поток слез, в точности как она изображала на своих картинах. Диего раздражает это нескончаемое тихое горе.

– Фрида, тебе грустно? Понимаю. Тебе грустно всю жизнь. Я соврал тебе? Нет, не соврал. Ты знала, кто я, когда девчонкой стояла у строительных лесов. И знаешь что? Я заметил: чем больше ты страдаешь, тем больше рисуешь. Я оказал тебе услугу.

– Ты монстр.

– Опять монстр, я уже это слышал, el Monstruo! От Лупе, Ангелины и многих других! Хочешь, чтобы я и правда им стал? Послушай меня: я с большей радостью бы трахнул твою сестру, чем тебя. Ну что, больно? Приятно ощущать боль? Чувствуешь себя живой? Сказать еще что-нибудь?

В ярости Диего хватает очень искусно обработанную рамку, в которую Фрида вставила клочок бумаги, где он когда-то давно написал: «Я люблю тебя». Тогда они, только познакомившись, провели ночь вместе, она рассказала ему о том, что с ней произошло, и когда на следующий день он уходил на работу, а Фрида еще спала, Диего взглянул на эту искалеченную дикарку, которая в два счета стала необходима ему, и ни с того ни с сего на каком-то клочке начеркал: «Я люблю тебя».

Эти слова значили: тебя. Только тебя. На всю жизнь тебя.

Он кулаком разламывает рамку. Бумажка падает, Диего хватает ее и подносит к почти догоревшей свече, пламя, лизнув край бумаги, разом охватывает ее всю. На глазах у Фриды. Дорогую ей память о прошлом. Ее реликвия. Basta[135]. Этот клочок Фрида хранила десять лет.

– И это ты не получишь, mi hija[136].