Чернокнижник (СИ)

Рядом со мной второй день кто-то не переставая матерился. У противоположной стены, раскачиваясь, скелетообразный старик монотонно читал молитвы. Какие — не понял.

Я был в аду. В сердце преисподней. Здесь все время воняло. Здесь проклинали и призывали бога с одинаковым отчаянием. Здесь испражнялись, теряли сознание, умирали — безнадежно и безропотно.

И я думал. Вспоминал тот, давнишний, разговор с Комментатором — о том, что есть только прошлое и будущее, а настоящее неуловимо, и только одна возможность поймать его за хвост — это письмо, Книга. Спорил: не только. Есть и еще один способ — смерть. Будущее ее кажется нереальным: любой может произнести: «я умру» — но никто в это не верит. У нее нет прошлого — потому что нельзя сказать: «я умер». Смерть — в настоящем.

Я выводил слова. Озноб становился сильнее, карандаш выпадал из прыгающих пальцев. Кажется, я терял сознание — проносились в голове странные картины: я видел Киприадиса, Климова, Соловьева. Климов усмехался понимающе, Киприадис вроде потирал руки довольно, Соловьев поправлял очки. Я видел Комментатора: он смотрел на меня с жалостью. Потом все смешалось — я ощущал себя грязным, липким, с резиновым запахом. Образы мелькали — и уносились прочь, пока не осталось одно видение — яркое до боли в глазах, красочное, необъяснимое — Киприадис вырывал у кого-то черный полиэтиленовый пакет. Я пригляделся — монах, средневековый монах Умберто тянул пакет к себе, вот он опустил туда руку — и шарил внутри, точно искал что-то. С диким воем Киприадис растаял — а из пакета выпала книга.

И я понял — только сейчас, умирая, понял: черный полиэтиленовый пакет — это я. Истасканный, провалявшийся черт знает где, в пыльных ящиках, захватанный чужими руками, пользуемый — кем угодно, любым, кто нашел — это я. И не удивился, когда монах, с доброй улыбкой заглянув мне в глаза, поднес к пакету зажигалку. Полиэтилен занялся, начал сворачиваться, сморщиваться, плавиться, невыносимо воняло паленым.

И я сам морщился и сворачивался от боли, плавился изнутри, ощущал невыносимую вонь — не от больного тела, нет — от замаранной, зараженной души. И катался по полу — от нестерпимого ужаса самого себя.

Я соглашался: да, уничтожить, сжечь, превратить в труху — убить черный пакет, чтобы достать оттуда книгу.

И я умирал.

Мысли то и дело путались, срывались каплями дождя с тюремной крыши, я проваливался в черноту — и выныривал, обессиленный. Пару раз смотрящий за камерой дал мне воды. Я услышал голос: жар у него, похоже, отойдет к вечеру. Сквозь серый туман — последней картинкой в жизни — увидел: открывается дверь камеры.

— Трупы есть?

— Есть, вон справа лежит.

Дежурный взял чье-то тело за ноги, дернул — не получилось.

— Че за фигня? Чем он там цепляется?

— Какой-то образок у него на шее, гражданин начальник. Щас отцепим. Вот, возьмите.

Дежурный повертел какую-то мелкую — не разглядеть — вещь в руках. Усмехнулся.

— Мне ни к чему. Следующему пригодится. Кто там на очереди? Горелов? Лови.

Он бросил. Маленькая вещица с деревянным стуком упала рядом. Я нашарил рукой, поднес к слепнувшим глазам. Икона. Да, кажется, икона.

Это был Бог. Я узнал его.

Вытянул руку с иконой влево — туда, где качалось светлое пятно электрической лампы. Страшным усилием напряг зрение — разглядел. В деревянном прямоугольнике прятался лик Богородицы.

Вверху — слова.

Больным исцеление. Нагим одеяние…

…Прости меня, Господи, если получится…

Глава 4

Февраль — март 1996 года.

…Тяжелые двустворчатые двери распахнутся, холодный ветер моментально ворвется внутрь, растревожит огонь факелов; пламя метнется в сторону. Я услышу свой голос:

— Введите обвиняемого.

Свинцовое небо — его почти не видно; высокие окна закрыты витражами; а вверху, под самыми сводами залы иногда проносятся летучие мыши. Каменный пол, темный с боков, вытерт посередине — слишком часто заводят сюда преступников. По левую руку от меня — писарь за кафедрой; безбородый юноша, младший сын высокого рода; он внимает происходящему, замерев от почтения, не ведая, что истины нет здесь — и не может быть; и не найти ее смертному, ибо один только Всеблагой Господь зрит ее в душах. Позади меня, за спинкой кресла недвижно стоит булавоносец — точно статуя, держит булаву с короной, не шелохнется. Четверо стражников застыли по углам.