Чернокнижник (СИ)

Но — почему же он молчит? Почему не отвечает на вопросы, почему не отводит обвинения?

Я не могу помочь ему, Боже! Слишком тяжки преступления! И — теперь — это, последнее, свидетельство — об оскорблении Величества…

…Но — нет, это не он, не он. Мне показалось, привиделось, затмило разум, возможно, от духоты. А раз так — надо продолжить суд. Надо судить его — преступника, чернокнижника, еретика…

Я спрошу его:

— Можешь ли ты ответить на предъявленные тебе обвинения?

Он смотрит на меня. Он говорит:

— Поспешность, добрый брат. Самое страшное — поспешность…

Я не понимаю его. Он безумен? Да, кажется, да. Спрошу вновь — строже и громче:

— Не уклоняйся от ответа, старик. И половины того, что мы услышали, хватит, чтобы отправить тебя на костер.

Он смотрит на меня. Не отрываясь, не отводя очей — смотрит. Глядит — теми же глазами, улыбается доброй и беспомощной улыбкой. Господи! За что Ты так испытываешь меня? Чем я прогневал Тебя, Боже?

Чуть слышно, качая головой, еретик произносит:

— Будь осмотрителен, сын мой…

…Нессовым одеянием станет мантия… Змеиной чешуей прилипнет к телу… Я начну задыхаться; скрюченные пальцы полезут к горлу… Дышать, дышать дайте… И услышу — погружаясь в беспамятство:

— Господину лорд-канцлеру худо! Это Чернокнижник! Он смотрит на него! Чернокнижник! Чернокнижник!

* * *

…Necromancer! Necromancer!

И опять было Слово. Везде — внутри и снаружи. Иностранное, непонятное. Я слышал его. Сначала смутно, потом — четче. Я видел сквозь белый дым чью-то фигуру — женщина склонялась надо мной. Нет… С бородой. С длинной белой бородой. Мужчина. Почему же в платье? Нет, в рясе. Священник. Батюшка. В тюрьмы пускают священников…

Кажется, я не умер…

* * *

Очнулся от того, что кто-то поднял мою голову. К губам поднесли кружку с водой. Стал различать предметы. Люди. Много людей. Рядом со мной. Суетятся, разговаривают. Сокамерники. Услышал:

— Смотри — очухался! Ей-Богу, очухался!

— Ну, ты силен, Боря!

В чужих глазах — изумление… Почтительное восхищение. Недоверчивая радость.

Меня усадили на пол, прислонили к стене. Кто-то накрыл ноги одеялом. Я спросил:

— А где старик?

— Какой старик, Боря?

— Который меня выхаживал…

— Боря, не гони! Тебя тут не старик — тебя вся камера с того света тянула!

— Ага, это точно сказал!

— Да нет, и старик был! Которого увели позавчера — че, не помнишь?

— Какой, нах, старик? Мужик пожилой…

— Да неважно, короче, забудь…

— А помнишь, как его тогда за ноги тащили? Думали — все! А он бормотать начал!

— Да уж, Боря, задал жару…

— А дежурный-то — реально же охерел от такого поворота!

Наконец гвалт улегся. Смотрящий наклонился ко мне:

— Чуть было не вынесли тебя, Боря. В морг хотели забрать. Мы не дали. Ты неделю почти в отключке был. Не знаю, что там за старик тебе приснился, но то, что с тобой чудо реальное случилось — это без базара. Воскрес, бля, из мертвых. В натуре воскрес. Ни пульса, ни дыхалки — ниче не было. Почти семь дней — вроде как в коме…

— А потом? — спросил я.

— А че потом? Потом ты начал какое-то слово повторять — не по-русски. Веришь — целый день твердил, то громко, то тихо. Уже и не знали, как тебя заткнуть. А наутро пульс прорезался. Потом задышал. Пить попросил. Короче, сделал ноги от старухи с косой. Уважаю…

И еще что-то он говорил. И другие говорили. Поздравляли меня. Радовались — чему, так и не понял. Какой-то лысый мужик громко и нудно твердил: мол, обратите внимание — Горелов-то даже и не кашляет! Я и не кашлял. Пару раз попробовал — не смог. Все ушло. Не было больше ни горячего вечно булькающего комка в груди, ни кровавой мокроты. Ничего больше не было. Чудо сотворил Господь. Я выжил.

* * *

Следующие недели не запомнились. Событий не было, только слабость. Вокруг по-прежнему уважительно крякали; время от времени показывали зачем-то большой палец — вроде как «молодец, Боря!». Но волна всеобщего ликования мало-помалу шла на убыль. Несколько раз подходил дежурный: смотрел внимательно, усмехался, но ничего не сообщал. Мне все так же приносили воду; помогали вставать и ходить; доставали где-то съестные передачки — но есть не мог. Однажды предложили ширнуться — не хотелось. Спрыгнул с иглы — легко и незаметно; ломки пропали — как кашель.

Чудо. Господь совершил чудо. Спас. Что я должен был ощущать? Радость? Не было ее. Счастье — что уцелел? Не было в помине. Сначала чувствовал только досаду. Опять в долг — такая мысль сидела в глубине сознания, грызла мозг, как жук-точильщик. Ничем не заслужил я чуда. Ничего не сделал такого, что мог бы зачесть добрый Боженька при условно-досрочном. Но — освободил. Но — спас. И — что теперь? Всей дальнейшей жизнью расплачиваться за неслыханную милость? Мысли не задерживались долго, сознание легко отпускало их туда, где недавно я летал, и падал, и вновь поднимался, чтобы вернуться с того света на этот.

Потом очухался уже окончательно. Расспросил про старика. Или — мужика; здесь сокамерники путались в показаниях. Но то, что кто-то был рядом со мной, признавали все. Как только смог садиться без посторонней помощи, сунули в руку какой-то листок. Мол, в твоем кармане нашли. Я стал читать.