Чернокнижник (СИ)

Первые дни общались сдержанно — мне не хотелось разговаривать; о себе сообщил коротко — статья, сколько украл — хотя и не выдержал, прихвастнул: рекордсмен, говорю, по количеству похищенного. Потом самому неудобно стало — замолчал.

Смотрел вокруг — заново; разглядывал, изучал. Надо было передохнуть, понять что-то. Трое, что сидели со мной, были разные: Славик — типичный вор с маленькой буквы, рожа хитрая, нагловатая, истасканная, длинный пронырливый нос; он любил зачитывать вслух воровские прогоны и вспоминать, как «нагрел», «обул» и «скоммуниздил»… Кирилл меня забавлял: очень хотелось ему казаться крутым и бывалым — и никак не получалось, то и дело проглядывало что-то щенячье, пацанские выходки, детские обиды — весь набор подростковых комплексов.

Женя говорил мало — то ли был сдержан по природе, то ли наложила отпечаток непростая работа киллера. Он частенько просыпался ночами, осматривал камеру, потом засыпал снова. Совсем молодой — двадцать три года? Двадцать четыре? — он выглядел старше своих лет. Смуглое лицо, черные волосы, густые брови — парень как парень. Но в глазах то и дело вспыхивало искрами — я бы назвал шизофренией, если бы не был уверен, что он полностью вменяем.

В выражении лиц, в глубине глаз этой троицы искал я — что? Не знаю. Наверное — души. У всех ли есть они? Неужели — и у этих тоже? Но — есть ведь, наверняка, должны быть. Спрятаны глубоко? Или — просто спят?..

Написал подробное письмо Комментатору — о чудесном своем спасении, исцелении; больше всего — о том, что видел, когда умирал. И скоро получил ответ.

Он писал по-доброму, ни слова о том, почему попал я в тюрьму; ничего о Климове и прочих — умница он, Комментатор, догадался: нельзя. Спрашивал, как условия в тюрьме, не нужно ли мне чего; интересовался, кто соседи по камере; на какой срок могут осудить. О моем Видении ответил то же, что говорил и раньше: вроде как душа — одна, а воплощения разные. Строчка о Чернокнижнике — том, которого привели на суд Мору — показалась мне загадочной: мол, от тебя, Боря, зависит его судьба. И я, кажется, начал вникать. Я думал — теперь все время думал про Томаса Мора; вспоминал свое Видение; гадал — отпустил ли лорд-канцлер Чернокнижника или все-таки сжег? Комментатора попросил ответить: как умер сэр Томас Мор? Тогда, в Сокольниках, я не смог дочитать статью — из-за вырванных страниц. А сейчас мне нужно было это узнать. Узнаю — смогу понять: спас он чернокнижника Умберто? Или все же…

Мне чудилось, что истина сделала небольшой шажок в мою сторону. Чернокнижник Горелов — не есть ли отправная точка для сэра Томаса Мора? Зерно — то, что должно умереть, упавши в землю, чтобы дать колос… А ведь в каком-то смысле Чернокнижник Горелов и впрямь — умер… А кто такой отец Умберто? Тот, другой, обвиненный в чернокнижии? Возможно, и он — тоже начало. Начало еще одного крестного пути для души утописта Мора. Для моей души. Выбор — но на другом этапе. И я хотел знать: что он выбрал? Лорд-канцлер, гуманист с незапятнанной совестью — что он решил? Мне требовалось выяснить это. Почему — не мог объяснить — почему чувствовал я ответственность за то, что сделал (или не сделал) Мор? Почему так страстно хотелось, чтобы — не казнил, не смалодушничал, спас? И блуждало в голове одно и то же: а могу ли я, я сам, Горелов, чудом выживший зэк, бывший вор, наркоман, аферист предпринять что-нибудь — все равно, что — чтобы душа уцелела? Чья? Умберто? Нет, конечно, нет. Ему единственному нечего было опасаться за свою душу. Чья же тогда? Мора? Но ведь я и есть — Мор…

По-прежнему писал — вечерами, когда сокамерники расходились по своим углам. Я не скрывал, что веду дневник — на удивление, никто из них не стал крутить пальцем у виска или встревать с комментариями; приняли как факт, только Славка иногда пытался заглядывать через плечо, просил почитать. Я пообещал: не сейчас, потом когда-нибудь; на воле. Слово «воля» на зэка действует, как волшебная дудочка на крысу: замирает и готов сделать, что скажут и пойти, куда пошлют.

* * *

«…Мор просидел в тюрьме четыре дня, пока король совещался со своими министрами, какие принять меры. Предлагалось, кстати, не настаивать на форме присяги и удовлетвориться той, которую может принести Мор. Но тут возмутилась королева Анна.

В конце концов, Мора осудили и отправили в Тауэр. Интересно, что Мор на свое заключение не жаловался — наоборот, уверял, что считает его знаком особенной милости к нему Бога, что чувствует себя на коленях у Всевышнего. На него пытались оказывать давление — сначала условия содержания были чрезвычайно мягкими, потом их ужесточили; его уговаривали дать присягу жена и дочь; он отказался. Наконец решили напугать его — повесили и четвертовали пятерых монахов. Однако ожидаемого результата не добились. Мор заявил: „Я не делаю ничего преступного, не говорю ничего скверного или предосудительного; и если это не может сохранить мне жизнь, в таком случае я не желаю более жить“.