Чёрный обелиск

— У вас это не из-за войны, — возражает Ризенфельд, который, судя по всему, назначил меня сегодня своей главной мишенью, потому что время, «эта медленная смерть», еще не накрыло меня, как его самого. — Вы просто отставали в своем интеллектуальном развитии. А война, наоборот, ускорила его. И даже немного перестаралась. Без нее вы бы сейчас находились на уровне двенадцатилетнего ребенка.

— Спасибо, — говорю я. — Какой комплимент! В двенадцать каждый человек — гений. Мы теряем свою оригинальность с наступлением половой зрелости, которой вы, казанова с гранитной фабрики, придаете такое непомерно большое значение. Довольно убогая компенсация за утрату свободы духа!

Георг вновь наливает. Мы уже видим, что вечер будет тяжелым. Ризенфельда нужно любой ценой вытащить из бездны мировой тоски, а у нас нет ни малейшего желания весь вечер состязаться с ним в пошлом философствовании. Мы предпочли бы спокойно, молча пить мозельское, устроившись в саду под каштаном, чем торчать в «Красной мельнице», деля с Ризенфельдом его скорбь по утраченной мужской силе.

— Если вас интересует реальность времени, — говорю я с робкой надеждой, — я мог бы отвести вас в один клуб, где как раз собираются специалисты по этой части: литературный клуб нашего славного города. Поэт Ганс Хунгерман раскатал эту проблему в своей еще неопубликованной книге на целых шестьдесят стихотворений. Мы можем отправиться туда прямо сейчас; там по воскресеньям проходят поэтические вечера с последующей неофициальной частью.

— А дамы там бывают?

— Разумеется, нет. Женщины-поэты — это все равно что лошади-математики. Если, конечно, не считать учениц Сафо.

— В чем же тогда заключается «неофициальная часть»? — задает Ризенфельд логичный вопрос.

— В том, что все дружно ругают других поэтов. Особенно преуспевающих.

Ризенфельд презрительно хрюкает. Я уже готов сдаться, как вдруг в доме напротив, в квартире Ватцека, загорается окно, как освещенная картина в мрачном зале музея. Мы видим Лизу за занавеской. Она одевается, стоя перед окном в одном бюстгальтере и коротеньких белых шелковых трусиках.

Ризенфельд, как сурок, издает носом тонкий свист. Его вселенскую меланхолию как рукой сняло. Я встаю, чтобы включить свет.

— Не включайте!.. — шипит он. — Неужели вы начисто лишены чувства поэзии?

Он жадно приникает к окну. Лиза извивается, как змея, натягивая через голову узкое платье. Ризенфельд громко сопит.

— Какая соблазнительная фактура! Черт побери — какой зад! Просто мечта! Кто это?

— Сусанна в купальне, — отвечаю я, намекая ему, что мы соответственно выступаем в роли старых козлов, подсматривающих за ней.

— Не болтайте ерунду! — Этот вуайерист с комплексом Эйнштейна не сводит глаз с золотого окна. — Меня интересует ее имя. Как ее зовут?

— Представления не имею. В первый раз ее вижу. Сегодня днем она здесь еще не жила.

— Серьезно?

Лиза тем временем натянула платье и разглаживает его ладонями. Георг за спиной у Ризенфельда наливает себе и мне. Мы залпом опрокидываем рюмки.

— Породистая бабенка! — восторженно произносит Ризенфельд, намертво прилипнув к окну. — Сразу видно — настоящая дама! Наверное, француженка.

Насколько нам известно, Лиза родом из Богемии.

— Может, это мадемуазель де ла Тур? — говорю я. — Кто-то из соседей вчера называл это имя.

— Вот видите! — Ризенфельд на секунду оборачивается к нам. — Я же говорил: француженка! Это сразу видно — это je ne sais pas quoi[9]! Как вы считаете, господин Кролль?

— Вам виднее, господин Ризенфельд, вы у нас специалист по этой части.

Свет в комнате Лизы гаснет. Ризенфельд опрокидывает рюмку в пересохшее горло и снова прижимается к оконному стеклу. Через какое-то время Лиза выходит из дома и идет по улице. Ризенфельд смотрит ей вслед.

— Божественная походка! Она не семенит — она делает широкие шаги. Грация пантеры! Женщины, которые семенят — одно сплошное разочарование. А за эту я ручаюсь!

Под «грацию пантеры» я выпиваю еще одну рюмку. Георг, беззвучно ухмыляясь, откидывается на спинку кресла. Мы добились своего! Ризенфельд поворачивается — его лицо светится, как бледная луна.

— Свет, господа! Чего мы сидим? Вперед! Жизнь зовет!

Мы выходим вслед за ним в мягкий сумрак ночи. Я смотрю на его лягушачью спину. «Если бы я мог так же легко выныривать из своих черных омутов тоски, как этот артист-трансформатор!» — с завистью думаю я.