Чёрный обелиск

Но Ризенфельд естественно не должен оказаться в роли пострадавшего. Эта акула, промышляющая в море человеческих слез, желает зарабатывать, как и всякий честный коммерсант. Поэтому он должен в тот же день отнести полученный вексель в свой или наш банк и попросить дисконтировать его. Банк, убедившись в платежеспособности Ризенфельда и фирмы «Надгробные памятники. Генрих Кролль & сыновья», выплачивает сумму, удержав пару процентов за операцию. Мы тут же возвращаем эти проценты Ризенфельду, и он, таким образом, получает стопроцентную предоплату за товар. Мы с ним в расчете. Но и банк ничего не теряет. Он сразу же передает вексель рейхсбанку, который точно так же оплачивает его, как это произошло с Ризенфельдом. Вексель же остается в рейхсбанке до наступления срока его погашения. Сколько он к тому времени будет стоить, нетрудно себе представить.

Это фокус мы применяем с 1922 года. До того мы работали так же, как Генрих Кролль, и чуть не обанкротились. Когда мы, распродав почти весь свой товар, с изумлением увидели, что у нас ничего нет, кроме бесполезного банковского счета и нескольких чемоданов с банкнотами, которые не годились даже на то, чтобы оклеить ими наш контору, мы попробовали как можно быстрее продавать и снова закупать товар. Но инфляция играючи опережала нас. С момента продажи памятников и получения платы за них проходило слишком много времени — деньги успевали обесцениться настолько, что даже самая удачная сделка становилась убыточной. И только когда мы начали расплачиваться векселями, дело сдвинулось с мертвой точки. Мы, правда, и сейчас еще почти ничего не зарабатываем; но мы хотя бы можем на это жить. Поскольку каждое предприятие Германии финансирует свою деятельность именно таким способом, рейхсбанку приходится постоянно печатать деньги, не имеющие золотого покрытия, и от этого курс падает все быстрее. Правительство это, похоже, вполне устраивает; оно таким образом избавляется от государственного долга. Больше всех страдают от этого те, кто не может платить векселями, те, кто вынужден продавать свое последнее имущество, — мелкие торговцы, рабочие, пенсионеры, банковские активы и сберегательные вклады которых тают у них на глазах, и служащие и чиновники, существующие на жалованье, которого не хватает даже на покупку пары башмаков. Зарабатывают только барышники, скупщики валюты, иностранцы, которые за пару долларов, крон или злотых могут купить все, что захотят, да крупные предприниматели, фабриканты и биржевые спекулянты, богатство которых растет как на дрожжах. Для них всё — практически бесплатно. Идет великая распродажа прежних ценностей — конец эры вкладчиков, честных доходов и порядочности. Стервятники слетаются со всех сторон, и сухим из воды выходит лишь тот, кто может делать долги. Потому что долги улетучиваются сами по себе.

И научил нас всем этим премудростям в самый последний момент не кто иной как Ризенфельд; именно он помог нам стать крохотными паразитами, присосавшимися к великому банкротству. Он принял от нас первый трехмесячный вексель, хотя наша платежеспособность не отвечала указанной в нем сумме; зато не вызывала сомнений платежеспособность Оденвальдской гранитной фабрики, и этого оказалось достаточно. Мы, разумеется, не остались в долгу. Мы ублажали Ризенфельда во время его приездов в Верденбрюк, как индийского раджу, насколько это, конечно, возможно, — ублажить индийского раджу в Верденбрюке. Скульптор Курт Бах написал цветной портрет нашего благодетеля, который мы и преподнесли ему в подобающей золотой раме. К сожалению, это не произвело на него особого впечатления. На картине он напоминает кандидата на должность пастора, а именно этого ему и не хотелось бы. Он хочет выглядеть как коварный соблазнитель, полагая, что именно так и выглядит в жизни, — яркий пример самообмана при его торчащем пивном брюшке и кривых ножках. Но кто не грешит самообманом? Разве я со своими средними способностями не предаюсь иллюзии — особенно вечерами, что я интересный человек и достаточно талантлив, чтобы в конце концов найти издателя для своих опусов? Кто посмеет первым бросить камень в Ризенфельда, обвинив его в кривизне ног, если эти ноги — в наше-то время! — торчат из настоящего английского камвольного сукна?

— Что же нам с ним делать, Георг? — говорю я. — У нас в арсенале не осталось ни одного приличного аттракциона! Обычной попойкой его не удивишь. У него слишком богатая фантазия и слишком беспокойный характер. Он желает увидеть и услышать, — а еще лучше и пощупать — что-нибудь более интересное. Наш выбор знакомых дам оставляет желать много лучшего. Те, что помоложе и посимпатичнее, вряд ли захотят целый вечер лицезреть Ризенфельда в роли современного Дон-Жуана. Понимания и готовности помочь мы можем ожидать лишь от каких-нибудь старых ворон, страшных, как смертный грех.

Георг ухмыляется.