Чёрный обелиск

— Это уж точно. Есть только одна маленькая загвоздка: с ужином. Восемь часов как раз такое неудачное время — до восьми не успеть, а после восьми уже будет поздно.

— О, с этим как раз все гораздо проще! Если хотите, вы можете ужинать у нас. Его преподобие тоже ужинает здесь. Может, это и есть выход для нас обоих?

Для меня, во всяком случае, это самый лучший выход. Кормят здесь почти не хуже, чем у Эдуарда, а если я, к тому же, буду ужинать со священником, то мне наверняка перепадет и глоток вина. Поскольку абонемент у Эдуарда по воскресеньям не действует, это был бы даже шикарный выход.

— Хорошо, — говорю я. — Я попробую. Вопрос о деньгах будем считать закрытым.

Сестра-начальница облегченно вздыхает.

— Да вознаградит вас Господь!

Я возвращаюсь в сад. Дорожки уже опустели. Я еще некоторое время жду, не мелькнет ли где-нибудь желтый парус шантунгского шелка. Потом колокола городских церквей начинают отбивать полдень, и я знаю, что Изабеллу ждет послеобеденный сон, а потом доктор и до четырех часов мне здесь делать нечего. Я прохожу через ворота и спускаюсь с холма. Внизу раскинулся город со своими зеленоватыми, покрытыми патиной башнями и дымящимися печными трубами. По обе стороны каштановой аллеи расстилаются поля, на которых по воскресеньям трудятся неопасные тихопомешанные. Дом умалишенных — государственно-частное заведение. Частные пациенты, разумеется, не обязаны работать. За полями начинается лес с ручьями, прудами и полянами. Мальчишкой я ловил там рыбу, саламандр и бабочек. С тех пор прошло всего десять лет, но у меня такое чувство, как будто все это было в какой-то другой жизни, в какую-то пропавшую без вести эпоху, в которой бытие протекало спокойно, органично и последовательно, все было взаимосвязано, с самого детства. Война положила этому конец; с 1914 года мы живем какими-то клочками то одной, то другой, то третьей жизни; они совершенно не связаны друг с другом. Поэтому мне не так уж трудно понять Изабеллу с ее разными жизнями; правда, она чуть ли не в более выигрышном положении, чем мы: живя одной жизнью, она забывает все остальные. У нас же они перемешаны — детство, оборванное войной, годы лишений и годы обмана, годы в окопах и годы жадного упоения жизнью; от всего осталось понемногу, и эти остатки не дают покоя. Их не отодвинешь в сторону. Они то и дело неожиданно всплывают и заявляют о своих правах, неумолимые и непримиримые враги — чистые небеса детства и опыт убийства, потерянная юность и цинизм ранней зрелости.

4

Мы сидим в конторе и ждем Ризенфельда. На ужин мы ели гороховый суп. Такой густой, что ложка в нем стояла как вкопанная. Кроме того, мы ели мясо, с которым его варили, — свиные ножки, свиные уши и по куску грудинки. Нам нужна была жирная пища, чтобы покрыть стенки наших желудков защитным антиалкогольным слоем: нам сегодня никак нельзя опьянеть раньше Ризенфельда. Поэтому матушка Кролль лично приготовила нам ужин, а на десерт заставила нас еще съесть по порции жирного голландского сыра. На карту поставлено будущее фирмы. Мы должны вырвать у Ризенфельда партию гранита, даже если нам для этого придется ползти перед ним до самого дома на коленях. Мрамор, известняк-ракушечник и песчаник у нас еще есть, — нам позарез нужен гранит, это птичье молоко в ассортименте ритуальных услуг.

Генрих Кролль был заблаговременно нейтрализован. Эту неоценимую услугу нам оказал гробовщик Вильке. Мы дали ему две бутылки водки, и он перед ужином пригласил Генриха на партию в скат с бесплатной выпивкой. Генрих, конечно же, клюнул; он не в силах устоять перед соблазном, когда есть шанс получить что-нибудь бесплатно, и в таких случаях пьет жадно и быстро. К тому же, он, как и каждый национал-патриот, считает себя большим мастером по части выпивки, которого трудно перепить. На самом деле он быстро пьянеет, причем хмель валит его с ног обычно очень неожиданно. Казалось бы, еще пару минут назад он был готов в одиночку кулаками выпроводить всю социал-демократическую партию из рейхстага, — и вот уже храпит с открытым ртом и не реагирует даже на команду: «Встать! Бегом марш!» Особенно, если пьет на голодный желудок, как мы устроили это сегодня. Сейчас он, обезвреженный, мирно спит на мягких опилках в дубовом гробу, в мастерской Вильке. Мы не стали переносить его на кровать, чтобы он, не дай Бог, не проснулся. Вильке же сидит этажом ниже, в мастерской нашего скульптора Курта Баха, и играет с ним в домино. Это их любимая игра, потому что она не требует особых умственных усилий и не мешает думать. Дополняет эту идиллию целая бутылка водки с четвертью, которая осталась после поражения Генриха и которую Вильке отказался возвращать, объявив ее своим гонораром за выполненную миссию.

Партию гранита, которую нам предстоит вырвать у Ризенфельда, мы, конечно, не можем оплатить вперед. У нас никогда не бывает в наличии столько денег, а держать их в банке было бы безумием, потому что там они тают как снег в июне. Поэтому мы хотим выдать Ризенфельду вексель с трехмесячным сроком платежа. Иными словами, мы хотим получить гранит даром.