Чёрный обелиск

В «Красной мельнице» яблоку негде упасть. Нам достается столик рядом с оркестром. Музыка и без того громче, чем хотелось бы, а за нашим столиком вообще можно оглохнуть. Сначала мы еще пытаемся что-то кричать друг другу, потом переходим на жесты, как трио глухонемых. На танцевальной площадке не протолкнуться — непонятно даже, как они вообще там могут двигаться. Но Ризенфельда это не смущает. Высмотрев у стойки бара даму в белом шелковом платье, он бросается на нее как коршун и через несколько секунд уже гордо буксирует ее через танцевальную площадку, толкая своим острым брюшком. Она на голову выше его. Ее скучающий взгляд скользит по залу, украшенному надувными шарами. Ризенфельд, ужаленный в зад демоном похоти, уже кипит как огнедышащий вулкан.

— Может, подлить ему водки в вино, чтобы он поскорее окосел? — предлагаю я Георгу. — Он же хлещет как три боцмана! Это уже пятая бутылка! Если так пойдет и дальше, мы через два часа останемся без штанов. По моим подсчетам, мы уже пропили пару надгробий. Надеюсь, он не притащит это белое чучело за наш столик — иначе нам придется поить еще и ее.

Георг отрицательно качает головой.

— Это барменша. Ей надо быть у стойки.

Возвращается Ризенфельд, красный и потный.

— Всё это — чушь в сравнении с волшебным полетом фантазии! — орет он сквозь гром оркестра. — Осязаемая реальность — это, конечно, хорошо! Но где же поэзия? Вот окно вашей соседки, горящее на фоне черного неба, — совсем другое дело! Вот где простор для мечты! Такая женщина — это же... Вы меня понимаете?

— Конечно! — кричит в ответ Георг. — То, что недоступно, всегда привлекательней того, что имеешь! В этом и заключается романтика и идиотизм человеческой жизни! Прозит, Ризенфельд!

— Я совсем не в том смысле! — вопит Ризенфельд, пытаясь заглушить грянувший в этот момент фокстрот «Ах если бы знал апостол Петр». — Я в более тонком смысле!

— Я тоже! — орет Георг.

— Я в еще более тонком!

— Хорошо! Пусть будет в самом тонком!

Мощное крещендо прерывает их диалог. Танцевальная площадка напоминает открытую банку разноцветных сардин. У меня вдруг от изумления отваливается челюсть: справа к нашему столику танцующая толпа несет мою подругу Эрну, стиснутую в объятьях какой-то юной человекоподобной обезьяны. Она бессовестно виснет на плече у своего кавалера, типичного барышника, и не видит меня, а я еще издалека узнаю ее рыжие волосы и прирастаю к стулу. При этом у меня такое чувство, как будто я проглотил боевую гранату. Эта стерва, которой я посвятил десять стихотворений своего неопубликованного сборника «Пыль и звезды», уже неделю врет мне, что упала в темноте и получила легкое сотрясение мозга. И что теперь ей нужны покой и тишина. Теперь я вижу, как и куда она «упала» — на грудь какого-то юнца в двубортном смокинге и с перстнем-печаткой на лапе, которой он держит ее за задницу. А я, осел рогатый, еще послал ей сегодня розовые тюльпаны из нашего сада и стихотворение из трех строф «Майская молитва Пана»! Она еще, чего доброго, прочла их своему барышнику! Представляю себе, как они корчились от смеха.

— Что с вами? — орет Ризенфельд. — Вам плохо?

— Жарко! — ору я в ответ, чувствуя, как по спине струится пот.

Если Эрна сейчас обернется, она увидит мокрую мышь с красной рожей, а я хочу предстать перед ней холодным и невозмутимым светским львом. Я быстро вытираю лицо платком. Ризенфельд безжалостно ухмыляется. Георг перехватывает его взгляд.

— Вы и сами изрядно взмокли, Ризенфельд, — говорит он.

— У меня это совсем другое! Это пот жизнелюбия! — орет Ризенфельд.

— Это пот уходящего времени! — ядовито каркаю я, чувствуя в уголках губ солоноватый вкус пота, бегущего по щекам.

Эрна все ближе. Она блаженно пялится на оркестр. Я придаю лицу слегка удивленное и иронически-высокомерное выражение, стараясь не обращать внимания на мокрый воротник рубашки.

— Что это с вами такое? — кричит Ризенфельд. — Вы стали похожи на измученного бессонницей кенгуру.

Я игнорирую его сарказм. Эрна поворачивает голову. Я холодно взираю на танцующих, перевожу взгляд на нее, изображаю процесс припоминания и, сделав вид, как будто случайно узнал ее, небрежно поднимаю два пальца в знак приветствия.

— Да он спятил! — вопит Ризенфельд сквозь синкопы фокстрота «Отец Небесный».

Я не отвечаю. Я утратил дар речи. Эрна меня даже не заметила.

Музыка наконец смолкает. Танцевальная площадка медленно пустеет. Эрна исчезает в одной из ниш.

— Так сколько же вам сейчас — семнадцать или семьдесят? — орет Ризенфельд.

Поскольку музыка резко оборвалась именно в этот момент, его вопрос гремит на весь зал. Пару дюжин голов, как по команде, поворачиваются в нашу сторону. Ризенфельд от неожиданности и сам съежился от ужаса. Я уже готов нырнуть под стол, но вовремя соображаю, что публика вполне могла принять его слова за коммерческое предложение, и громко отвечаю ледяным тоном:

— Семьдесят один доллар за штуку — и ни цента меньше!

Мой ответ мгновенно вызывает живой интерес.