Чёрный обелиск

Я выхожу и тем самым даю Георгу время обработать Ризенфельда. В таких делах лучше обходиться без свидетелей. Я сажусь на ступеньку лестницы. Из мастерской гробовщика Вильке доносится безмятежный храп. Это, наверное, все еще Генрих Кролль, потому что Вильке живет в другом месте. Как бы наш национал-коммерсант не помер от страха, проснувшись в гробу! Надо бы его разбудить, но я слишком устал; тем более что уже светает. Пусть этот маленький шок станет для нашего бесстрашного воина целительной купелью, которая укрепит его боевой дух, а заодно наглядно продемонстрирует ему неизбежный финал каждого бравого воина-оптимиста. В ожидании сигнала от Георга я застывшим взглядом смотрю в сад, изредка поглядывая на часы. Утро беззвучно поднимается над кронами цветущих деревьев, восстав со своего бледно-зеленого ложа. В освещенном окне напротив, на втором этаже, стоит фельдфебель Кнопф в ночной рубахе и допивает остатки водки прямо из горлышка. Подходит кошка и трется о мои ноги. Слава Богу, воскресенье позади.

5

Женщина в траурном платье протискивается сквозь приоткрытые ворота и нерешительно останавливается во дворе. Я выхожу из конторы. «Дешевое надгробие из песчаника и цемента», — определяю я взглядом эксперта и спрашиваю:

— Вы хотели бы осмотреть нашу выставку?

Она кивает, но тут же спешит пояснить:

— Нет, нет, в этом пока еще нет необходимости.

— Вы можете спокойно все посмотреть. Это вас ни к чему не обязывает. Я могу уйти, чтобы не мешать вам.

— Нет, нет! Просто... я хотела только...

Я жду. Торопить клиента в нашем деле бесполезно. Через какое-то время она говорит:

— Это для моего мужа...

Я молча киваю. Потом поворачиваюсь к шеренге маленьких бельгийских надгробий.

— Вот очень хорошие памятники, — произношу я наконец.

— Да, конечно... Но... дело в том, что...

Она умолкает и смотрит на меня почти умоляюще.

— Я даже не знаю, можно ли мне вообще... — выдавливает она наконец из себя.

— Что? Установить памятник? А кто это может запретить?

— Но могила не на церковном кладбище...

Я удивленно смотрю на нее.

— Священник не хочет, чтобы мой муж был похоронен на церковном кладбище, — быстрым полушепотом отвечает она, отвернув лицо.

— Почему?..

— Он... потому что он наложил на себя руки... Он покончил с собой. Не выдержал.

Она, сама испугавшись своего признания, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

— Вы хотите сказать, что его из-за этого нельзя хоронить на церковном кладбище? — с удивлением спрашиваю я.

— Да. На католическом кладбище. В освященной земле.

— Но это же чушь! — возмущенно произношу я. — Да его, наоборот, нужно хоронить на дважды освященной земле! Кто решится на такое без особой нужды? Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Да. Священник так сказал.

— Ну священники много чего говорят, это их работа. А где же его тогда хоронить?

— Где-нибудь подальше от церкви, за церковной оградой. Но только не на освященной земле. Или на городском кладбище. Но это же не дело! Там же хоронят всех подряд.

— Кстати, городское кладбище гораздо лучше, чем католическое, — говорю я. — И католиков там тоже хоронят.

Она отрицательно качает головой.

— Нет, это нехорошо. Он был набожный человек. Наверное, он просто... — Ее глаза наполнились слезами. — Он, конечно, просто не подумал, что ему придется лежать в неосвященной земле.

— Скорее всего, он вообще об этом не думал. Но не огорчайтесь из-за вашего священника. Я знаю тысячи очень набожных католиков, которые лежат в неосвященной земле.

Она изумленно смотрит на меня.

— Где?

— На полях сражений в России и во Франции. Они лежат там все вместе в братских могилах — католики, евреи и протестанты, и я не думаю, что для Бога это имеет какое-то значение.

— Это совсем другое. Они погибли на войне. А мой муж...

Она уже плачет, не скрывая слез. Слезы в нашем бизнесе — нечто само собой разумеющееся; но эта женщина плачет по-другому. К тому же, она чем-то похожа на тонкий, невесомый пучок соломы — кажется, что ветер вот-вот унесет ее прочь.

— Он наверняка в последний момент и сам пожалел о том, что сделал, — говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Она смотрит на меня. Ей так нужна хоть капля утешения!

— Вы и вправду так думаете?

— Конечно. Священник, естественно, этого не знает. Это знает только ваш муж. А он уже ничего не расскажет.

— Священник говорит, что это смертный грех...

— Сударыня, — прерываю я ее. — Бог гораздо милосердней, чем любой священник, поверьте мне.

Я понял, что́ ее мучит — не столько неосвященная земля, сколько мысль о том, что ее муж как самоубийца до скончания века должен будет гореть в аду и что он, наверное, еще может спастись, отделавшись какой-нибудь несчастной сотней тысяч лет чистилища, если его похоронить на католическом кладбище.