Чёрный обелиск

Она вытирает слезы. Я очень смущен и чувствую себя Гастоном Мюнхом в роли графа Траста в постановке Зудермана «Честь»[10], которая идет в городском театре. Когда она уходит, я наливаю себе глоток водки, чтобы прийти в себя. Потом вспоминаю, что Георг все еще не вернулся из банка, где должна была состояться заключительная часть его переговоров с Ризенфельдом, и испытываю недоверие к самому себе: может, я «проявил сочувствие» к этой женщине только потому, что хотел задобрить Господа Бога? Благодеяние за благодеяние — обрамление для могилы и бесплатная надпись за принятый Ризенфельдом вексель и щедрую поставку гранита. Эта мысль меня так возбудила, что я выпиваю еще одну рюмку. После этого набираю ведро воды и, изрыгая проклятия по адресу фельдфебеля Кнопфа, иду к обелиску устранять следы его злодеяний. Тот спит в своей комнате сном праведника и ничего не слышит.

— Всего на полтора месяца? — произношу я разочарованно.

Георг смеется.

— Акцепт на полтора месяца — не так уж плохо. — Больше банк не дает. Кто знает, какой тогда будет курс доллара! Но зато Ризенфельд пообещал приехать еще раз через месяц. И мы заключим следующую сделку.

— Ты в это веришь?

Георг пожимает плечами.

— А почему бы и нет? Может, Лиза сработает в качестве магнита. Он даже в банке пел ей дифирамбы, как Петрарка Лауре.

— Хорошо, что он не видел ее вблизи при дневном свете.

— Да, вблизи и при дневном свете — от этого многие вещи проигрывают. — Георг вдруг удивленно смотрит на меня. — Но Лиза-то тут при чем? Она выглядит очень даже недурно!

— У нее уже иногда по утрам такие мешки под глазами! А романтикой там и не пахнет! Она все-таки довольно грубая метелка.

— Романтикой! — Георг презрительно ухмыляется. — Что это вообще за слово? Существует много видов романтики. А грубость даже имеет свои прелести!

Я пристально смотрю на него. Уж не положил ли он сам глаз на Лизу? Во всем, что касается его личной жизни, он на редкость скрытен.

— Ризенфельд явно понимает под этим понятием некое великосветское приключение, — возражаю я. — Во всяком случае, не жалкую интрижку с женой мясника.

Георг отмахивается.

— Не вижу большой разницы! Высший свет ведет себя сегодня еще вульгарней, чем мясник.

Георг — наш эксперт по части высшего света. Он выписывает «Берлинер тагеблат» и читает главным образом новости искусства и светскую хронику. Поэтому он прекрасно информирован. Ни одна актриса не может выйти замуж так, чтобы он об этом не узнал; каждый заслуживающий внимания бракоразводный процесс ему словно врезают в память алмазом. Он ничего не путает, даже после трех или четырех браков; такое впечатление, будто он ведет дневник брачных союзов. Он знает все театральные постановки, читает критику, хорошо осведомлен об обитателях фешенебельных кварталов на Курфюрстендам, и это еще далеко не все: он следит за международной жизнью, знает всех звезд и королев общества — он читает журналы, посвященные кино, а один знакомый время от времени присылает ему из Англии «Тэтлер». Получив очередной номер, он обычно несколько дней пребывает в полной гармонии с собой и окружающим миром. В Берлине он никогда не был, а за границей только в качестве солдата, во время войны с Францией. Он ненавидит свою профессию, но вынужден был продолжить дело отца после его смерти: Генрих для этого слишком наивен и недалек. Журналы немного облегчают его бремя разочарований; это его слабость и в то же время отдых.

— Вульгарная дама из высшего света — это удовольствие для утонченных гурманов, — говорю я. — Ризенфельд не дотягивает до этого уровня. У этого чугунного дьявола слишком хилая фантазия.

— Ризенфельд!.. — презрительно кривится Георг.

Властелин Оденвальдской гранитной фабрики со своей примитивной тягой к французским дамам для него всего лишь жалкий выскочка. Что он знает, этот одичавший бюргер, об изысканнейшем скандале, разразившемся в связи с разводом графини Хомбург? Или о последней премьере Элизабет Бергнер[11]? Он даже не слышал этих имен! А Георг почти наизусть знает Готский альманах[12] и Художественную энциклопедию.

— Вообще-то нам следовало бы послать Лизе букет цветов, — говорит он. — Она, сама того не зная, помогла нам.

Я опять впиваюсь в него взглядом.

— Вот ты и посылай, — говорю я. — Скажи лучше: ты уломал Ризенфельда организовать нам полированный гранитный крест или нет?

— Уломал. Даже два. Вторым мы обязаны Лизе. Я пообещал ему сделать так, чтобы она постоянно могла видеть этот крест. Похоже, для него это имеет особое значение.

— Мы можем установить его прямо здесь в конторе, у окна. По утрам он — к тому времени, когда она встает, уже хорошо освещенный солнцем, — каждый раз будет производить на нее сильное впечатление. А я могу написать на нем кисточкой: «Memento mori»[13]. Что сегодня дают у Эдуарда?

— Немецкий бифштекс.

— Значит, рубленый. Почему рубленое мясо называют немецким?

— Потому что мы воинственный народ и даже в мирное время рубим друг друга на дуэлях. От тебя пахнет водкой. Интересно, почему? Надеюсь, не из-за Эрны?