Чёрный обелиск

— Ну нет уж! Я бы их ни за что не стал продавать! Я бы подождал, когда кончится инфляция и опять вернутся нормальные цены, и я бы начал грести денежки лопатой. — Курт берет очередной аккорд. — Да, дома́!.. — произносит он мечтательно, словно рассуждая о Микельанджело. — Сегодня можно уже за сто долларов купить дом, который раньше стоил сорок тысяч золотых марок. Вот это были бы заработки! Почему у меня нет в Америке бездетного дядюшки?

— С тобой можно сдохнуть от тоски! — говорю я разочарованно. — Ты, я смотрю, в одночасье опустился до жалкого материалиста. Домовладелец! А как же бессмертная душа?

— Да, домовладелец и скульптор. — Бах выдает эффектное глиссандо. Над головой у него гробовщик Вильке в такт мелодии колотит молотком. Он спешно мастерит белый детский гробик по особому тарифу — с надбавкой за срочность. — Тогда мне не надо было бы делать для вас этих чертовых умирающих львов и взлетающих орлов! Никаких зверей! Никаких птиц! Зверями и птицами нужно питаться или любоваться. Они мне уже осточертели! Особенно героические.

Он начинает наигрывать «Охотника из Курпфальца». Я вижу, что сегодня от него не добиться нормального разговора. Во всяком случае, такого, за которым забывают о неверных подружках.

— В чем смысл жизни? — спрашиваю я уже на ходу.

— Спать, жрать и девок драть.

Махнув рукой, я иду назад. Заметив, что шагаю в такт ударам молотка Вильке, я изменяю ритм шагов.

В подворотне стоит Лиза. В руке у нее букет роз.

— На! Возьми! Мне это не понадобится.

— Почему? У тебя что, совсем нет чувства прекрасного?

— Слава Богу, нет. Я не корова. Ризенфельд! — Она хохочет своим басом вышибалы. — Передай этому парню, что я не из тех, кому нужно дарить цветы.

— А что тебе нужно дарить?

— Украшения, — отвечает Лиза. — Что же еще?

— А платья?

— Платья дарят уже потом, когда сходятся поближе. — Она впивается в меня взглядом. — Вид у тебя — прямо заплакать можно от жалости! Хочешь, я тебя взбодрю?

— Спасибо, — отвечаю я. — Бодрости мне и без тебя хватает. Можешь спокойно идти одна на свой коктейль в «Красную мельницу».

— А я не про «Красную мельницу». Ты все еще играешь на органе для этих психов?

— Да, — изумленно отвечаю я. — А ты откуда знаешь?

— Да так, слышала. Знаешь, я бы как-нибудь сходила с тобой в дурдом.

— Не волнуйся, еще успеешь туда попасть. Без меня.

— Это мы еще посмотрим, кто из нас туда раньше попадет, — небрежно говорит Лиза и кладет букет на один из памятников. — Забирай этот веник! Дома он мне совсем ни к чему. Муженек у меня больно ревнивый.

— Правда?

— А то нет! Как бритва! Да и что тут удивительного?

Я не понимаю, как бритва может быть ревнивой; но образ довольно убедительный.

— Если у тебя такой ревнивый муж, как же ты можешь уходить по вечерам из дома? — спрашиваю я.

— Он же по ночам режет своих лошадей. Так что за меня не беспокойся.

— А когда он не режет?

— Тогда я подрабатываю гардеробщицей в «Красной мельнице».

— В самом деле?

— Ну ты и тупой! — удивляется Лиза. — Прямо как мой Ватцек!

— А как же эти платья и украшения?

— Всё дешевое и ненастоящее, — ухмыляется Лиза. — Он верит. Как и все мужья. Короче, бери себе этот веник. Пошли его какой-нибудь глупой телке. Ты как раз похож на тех дурней, что рассылают цветы.

— Плохо же ты меня знаешь!

Смерив меня загадочным взглядом через плечо, она идет обратно к своему дому, широко шагая красивыми ногами, обутыми в стоптанные красные туфли с помпонами. На одной из туфель помпон оторван.

Розы смутно алеют в сумерках. Роскошный букет. Ризенфельд не поскупился. Не меньше пятидесяти тысяч, прикидываю я на глаз, воровато озираюсь, потом беру букет и иду в свою комнату.

В окно смотрит синий вечер. По стенам моей каморки бродят тени и скачут лунные блики. В горло мне вдруг холодными пальцами впивается одиночество. Я знаю, что все это вздор, что я не более одинок, чем бык в бычьем стаде, но что мне делать? Одиночество — это вовсе не недостаток общения. Мне вдруг приходит мысль, что вчера я, пожалуй, погорячился с Эрной. Может, все разрешилось бы как-нибудь мирно и безобидно. Тем более что она явно испытывала муки ревности; это звучало в каждом ее слове. А ревность — признак любви, это знает каждый.

Я смотрю невидящим взглядом в окно и понимаю, что ревность и любовь — разные вещи, но это ничего не меняет. Сумерки выворачивают мысли наизнанку, и с женщинами нельзя спорить, говорит Георг. А именно это я и сделал! С чувством раскаяния я перевожу взгляд на розы, своим благоуханием превратившие комнату в грот Венеры из «Тангейзера». Душа моя млеет от внезапного прилива всепростительной и всепримиряющей кротости и надежды. Я торопливо пишу несколько строк, кладу листок в конверт, даже не перечитав написанного, и иду в контору за дорогой папиросной бумагой, в которой нам прислали последнюю партию фарфоровых ангелов. Завернув розы, я отправляюсь на поиски Фрица, самого юного отпрыска фирмы Кролль. Ему двенадцать лет.

— Фриц, — говорю я. — Хочешь заработать две тысячи?

— Ладно уж, давайте ваш букет, — отвечает Фриц. — Адрес тот же?

— Да.