Чёрный обелиск

Он мигом исчезает с моими розами. Это уже третья ясная голова за сегодняшний вечер. Все знают, чего хотят — Курт, Лиза, Фриц; только я никак не пойму, что мне нужно. Во всяком случае, не Эрна; это доходит до меня в тот самый момент, когда Фриц уже вне досягаемости. Но что мне нужно? Где алтари? Где боги? Где жертвы? Я принимаю решение все же сходить на Моцарта. Даже в одиночестве. Даже если от музыки мне станет еще хуже.

Когда я возвращаюсь с концерта, звезды горят уже на самой вершине небосклона. Мои шаги гулко отдаются в тишине спящих улочек. Я радостно возбужден. Быстро открыв дверь конторы и включив свет, я застываю на пороге. На столе лежат розы и мое письмо. Нераспечатанное. А рядом записка, оставленная Фрицем: «Дама сказала, что теперь придет только на ваши похороны. Фриц».

На мои похороны! Не в бровь, а в глаз! Это же надо было так опозориться! Я не знаю, куда себя девать от стыда и злости. Бросив записку в холодную печь, я сажусь в кресло и погружаюсь в мрачные раздумья. Злость пересиливает стыд. Как всегда, когда и в самом деле есть чего стыдиться и понимаешь, что иначе и быть не могло. Я пишу еще одно письмо, беру розы и иду в «Красную мельницу».

— Передайте это, пожалуйста, фройляйн Герде Шнайдер, — говорю я швейцару. — Акробатке.

Тот, осияв меня золотым блеском своей ливреи, смотрит на меня так, как будто я сделал ему неприличное предложение. Потом величественным жестом большого пальца указывает через плечо назад.

— Обратитесь к посыльному!

Я нахожу посыльного и даю ему инструкции.

— Вручите букет во время представления.

Он обещает сделать все, как я просил. Может, Эрна и сегодня будет здесь и увидит это. Потом я еще некоторое время брожу по городу и наконец, изрядно уставший, возвращаюсь домой.

В саду слышен мелодичный плеск. Кнопф стоит перед обелиском и совершает свой ежевечерний акт вандализма. Я молчу; сегодня у меня нет желания вступать с ним в полемику. Взяв ведро, я набираю в него воды и выливаю Кнопфу прямо под ноги. Пьяный фельдфебель тупо таращится на лужу.

— Потоп... — бормочет он. — Я и не заметил, что прошел дождь.

С этими словами он, качаясь, направляется в дом.

6

Над лесом висит багровая, подернутая дымкой луна. Вечер выдался душный и очень тихий. Мимо бесшумно проходит Стеклянный Человек. Сейчас ему можно спокойно ходить по парку: солнце не превращает его голову в мощную линзу. Но на всякий случай он все же надел толстые резиновые перчатки: возможна гроза, а это для него еще опасней, чем солнце. Мы с Изабеллой сидим на скамейке в саду, перед корпусом неизлечимо больных. Она в узком черном льняном платье и золотых туфлях с высокими каблуками на босу ногу.

— Рудольф, — говорит она. — Ты опять меня бросил одну. В прошлый раз ты обещал никуда не уходить. Где ты был?

«Рудольф» — слава Богу! Рольфа бы я сегодня не вынес. Позади у меня тяжелый день, и самочувствие такое, как будто в меня выстрелили солью из ружья.

— Я тебя не бросил, — отвечаю я. — Я ненадолго уходил, но я и не думал тебя бросать.

— Где ты был?

— Да там где-то, за забором...

Я чуть не сказал: за забором, в дурдоме, но вовремя остановился.

— А зачем ты туда ходил?

— Ах Изабелла, я и сам не знаю. Мы ведь часто что-то делаем, сами не зная зачем...

— Я искала тебя. Ночью. Была луна — не эта красная, тревожная, которая лжет, а другая, холодная, прозрачная, которую можно пить.

— Конечно, было бы лучше, если бы я в это время был здесь, — говорю я и, откинувшись на спинку скамейки, чувствую, как мне передается исходящий от Изабеллы покой. — А как можно пить луну, Изабелла?

— Очень даже просто. С водой. У нее вкус опала. Сначала ты его почти не чувствуешь — только потом, через какое-то время, она начинает мерцать в тебе. И светить из твоих глаз. Только нельзя включать свет — на свету она сразу же вянет.

Я беру ее руку и прикладываю к своему виску. Она сухая и прохладная.

— А как ее пьют с водой? — спрашиваю я.

Изабелла отнимает руку.

— Нужно ночью высунуть из окна руку со стаканом воды — вот так. — Она вытягивает вперед руку. — Луна сразу растворяется в воде, и стакан начинает светиться.

— Ты хочешь сказать, что луна отражается в воде?

— Она не отражается. Она — в воде. — Изабелла смотрит на меня. — Отражается! Что ты имеешь в виду?

— Отражение — это образ в зеркале. Отражаться можно в разных предметах; главное, чтобы они были гладкими. Но, отражаясь, мы не попадаем в сам предмет.

— «Гладкими»! — Изабелла вежливо-скептически улыбается. — В самом деле? Надо же!

— Конечно! Ведь когда ты стоишь перед зеркалом, ты же тоже видишь себя.

Она снимает туфлю и рассматривает свою узкую, длинную, еще не обезображенную возрастом ногу.

— Да, наверное, — отвечает она с тем же вежливым равнодушием.

— Не наверное, а точно. Но то, что ты видишь, — это не ты. Это лишь твое отражение, понимаешь? Не ты.

— Да, да, не я. Но где же тогда я, когда это отражение передо мной?

— Ты стоишь перед зеркалом. Иначе бы оно не смогло тебя отразить.

Изабелла надевает туфлю и поднимает голову.

— Ты в этом уверен, Рудольф?

— Уверен.

— А я нет. Что делают зеркала, когда они одни?