Чёрный обелиск

Пока шел молебен, моя рана на губе подсохла, я получил свою тысячу марок и теперь сижу за ужином с викарием Бодендиком. Бодендик уже снял свое торжественное облачение и оставил его в маленькой ризнице. Еще четверть часа назад он был мистической фигурой — стоял весь в парче, окутанный клубами ладана, осиянный светом свечей, вознеся золотую дароносицу с телом Христа в виде хостий над головами благочестивых сестер и несчастных психов, которым позволено посещать молебен, а теперь, в черной поношенной сутане с пропотевшим белым воротничком, застегнутым не впереди, а сзади, он превратился в простого слугу Божия, коренастого, добродушного, краснощекого, красноносого, с сеткой синих прожилок на лице, изобличающих любителя вина. Он, сам того не зная, несколько лет подряд, до войны, был моим исповедником, когда мы, по распоряжению школьного начальства каждый месяц должны были исповедоваться и причащаться. Наиболее пронырливые ходили к Бодендику: поскольку во время исповеди положено говорить шепотом, он, тугой на ухо, не слышал толком, в каких грехах ему каялись, и налагал самые легкие епитимии. Прочтешь раз-другой «Отче наш» — и свободен от всех грехов и можешь спокойно играть в футбол или пытаться получить запретные книжки в городской библиотеке. Совсем иначе исповедовал соборный священник, к которому я однажды угодил, поленившись стоять в длинной очереди перед исповедальней Бодендика. Он назначил мне иезуитское наказание: велел прийти на исповедь через неделю, и, когда я пришел, он спросил меня, почему я опять здесь, а поскольку на исповеди лгать нельзя, я сказал ему правду, и он, влепив мне пару десятков Розариев[14], приказал через неделю прийти опять. Так продолжалось несколько недель. Я уже был близок к отчаянию — мне казалось, будто я пожизненно прикован невидимой цепью к еженедельным признательным показаниям в исповедальне соборного священника. К счастью, этот подвижник благочестия через месяц заболел корью и на время вышел из строя. Придя в положенный срок на исповедь, я отправился к Бодендику и громким голосом изложил суть проблемы — мол, господин соборный священник велел мне сегодня исповедаться ему, но, к сожалению, заболел. Что мне делать? Пойти к нему я не могу, потому что корь — заразная болезнь. Бодендик рассудил, что я могу покаяться и ему; исповедь есть исповедь, а священник есть священник. Так я вновь обрел свободу. Но от соборного священника я с тех пор шарахался как от прокаженного.

Мы сидим в маленькой комнате неподалеку от зала для свободно передвигающихся больных. Это не столовая; обстановка состоит из нескольких книжных стеллажей, стульев и кресел, круглого стола и белых гераней. Сестра-начальница принесла нам бутылку вина, и мы ждем ужина. Десять лет назад я бы не смог себе даже представить, что однажды буду пить вино со своим исповедником. Впрочем, тогда я не мог себе представить и то, что буду убивать людей и меня за это не только не повесят, а еще и наградят.

Бодендик пробует вино.

— Замок Рейнхардсхаузен, с виноградников принца Генриха Прусского, — благоговейно возвещает он. — Сестра-начальница балует нас. Вы разбираетесь в винах?

— Плохо.

— Советую научиться. Пища и питие — дары Божии. Надо ценить их и наслаждаться ими.

— Смерть тоже — один из даров Божиих, — отвечаю я, глядя в окно. В темном саду уже поднялся ветер, и черные кроны деревьев раскачиваются. — Значит, ее тоже нужно ценить и наслаждаться ею?

Бодендик с добродушной иронией смотрит на меня поверх очков.

— Для христианина смерть — не проблема. Ему не обязательно наслаждаться ею, но ценить ее очень даже полезно. Смерть — это врата в вечную жизнь. И страшиться тут нечего. А для многих она вообще — избавление.

— От чего?

— От болезней, страданий, от боли, от одиночества.

Бодендик с наслаждением отпивает глоток из бокала и перекатывает драгоценную влагу за своими красными щеками.

— Да, знаю, — отвечаю я. — Избавление от земной юдоли. А зачем, собственно, Бог ее создал?

Бодендик в эту минуту мало похож на человека, которому земная юдоль в тягость. Хорошо упитанный, круглый, он сидит, откинув подол сутаны на спинку стула, чтобы не измять ее своим увесистым задом, и крепко держит в руке бокал с вином, — знаток потустороннего мира и вина.

— Зачем Бог создал эту земную юдоль? — повторяю я. — Почему бы ему было не оставить нас сразу в вечной жизни?

Бодендик пожимает плечами.

— Вы можете прочесть обо всем этом в Библии. Человек, рай, грехопадение...

— Грехопадение, изгнание из рая, первородный грех и проклятие на сотни тысяч поколений... Самый мстительный из всех богов...

— Нет, самый милосердный, — возражает Бодендик, разглядывая вино на свет. — Бог прощения, Бог любви и справедливости, всегда готовый простить, принесший в жертву Собственного Сына, чтобы спасти человечество.

— Господин викарий Бодендик, — говорю я, поддавшись внезапному приступу злости. — Почему Бог любви и справедливости создал людей такими разными? Почему сделал одних бедными и больными, а других здоровыми и подлыми?