Чёрный обелиск

Я возвращаюсь к столу и залпом выпиваю свой бокал. Бодендик взирает на меня благосклонно, Вернике — равнодушно, так, как врач смотрит на пациента, совершенно неинтересного с точки зрения медицинской науки. Я наконец чувствую действие вина и только теперь замечаю, что это и в самом деле превосходное вино, зрелое, с законченным, устоявшимся вкусом. В нем уже нет хаоса, думаю я, оно претворило его в гармонию. Претворило, но не заменило. Оно не уступило ему, не отступило перед ним. Я вдруг на секунду ощущаю прилив невыразимого счастья. Значит, это возможно, думаю я. Значит его можно трансформировать! Значит не обязательно должно быть либо одно, либо другое. Возможно одно посредством другого, через другое.

Еще одна бледная зарница вспыхивает в окне и гаснет. Доктор встает из-за стола.

— Гроза начинается. Мне надо идти в другое отделение, к особо тяжелым.

Особо тяжелые — это те, кто никогда не выходит из палаты. Они сидят взаперти до самой смерти, в помещениях с привинченной к полу мебелью, с зарешеченными окнами и дверями, которые отпираются ключом лишь снаружи. Они содержатся в клетках, как опасные хищники, и никто не любит о них говорить.

Вернике смотрит на меня.

— Что у вас с губой?

— Ничего страшного. Нечаянно прокусил во сне.

Бодендик смеется. Открывается дверь, и сестра вносит на подносе еще одну бутылку вина с тремя бокалами. Вернике вместе с ней покидает комнату. Бодендик берет бутылку и наполняет свой бокал. Теперь я понимаю, почему он предложил Вернике выпить с нами; сестра-начальница тут же прислала нам еще одну бутылку: одной было бы недостаточно для трех мужчин. Старый пройдоха! Повторил чудо насыщения пяти тысяч во время Нагорной проповеди. Из одного бокала для Вернике он сотворил целую бутылку для себя.

— Вы, наверное, больше уже не хотите вина? — спрашивает он.

— Нет, хочу! — отвечаю я и сажусь за стол. — Я как раз вошел во вкус. Это вы открыли мне глаза на хорошее вино. Примите мою сердечную благодарность.

Бодендик с кисло-сладкой улыбкой вновь достает бутылку из ведерка со льдом, внимательно изучает этикетку и наливает мне — четверть бокала. Свой он наполняет до краев. Я спокойно беру у него из рук бутылку и наливаю себе столько же.

— Господин викарий, — говорю я. — В некоторых вещах мы с вами не такие уж разные, как может показаться.

Бодендик вдруг разражается веселым смехом. Лицо его расцветает как майская роза.

— Ваше здоровье! — произносит он елейным голосом.

Гроза, злобно ворча, ходит по кругу, то приближается, то отдаляется. Молнии рассекают небо, как беззвучные удары сабель. Я сижу у окна в своей комнате. Передо мной, в корзине для бумаг, сделанной из настоящей слоновьей ноги, которую мне год назад подарил путешественник Ганс Ледерман, сын портного Ледермана, покоятся обрывки писем Эрны.

С Эрной покончено. Я мысленно перечислил все ее отрицательные качества; я уничтожил ее в себе эмоционально и ментально, а на десерт прочел несколько глав Шопенгауэра и Ницше. И все же я предпочел бы вместо этого иметь смокинг, автомобиль и собственного шофера и заявиться сейчас в компании двух-трех известных актрис во всеоружии нескольких сотен миллионов в кармане в «Красную мельницу» и морально раздавить эту змею. Несколько секунд я представляю себе, как она читает в утренней газете о том, что я отхватил в лотерее самый крупный выигрыш, или как я чуть не погиб, геройски спасая детей в охваченном огнем доме. Но тут в окне Лизы вдруг загорается свет.

Она открывает окно и подает какие-то знаки. У меня в комнате темно, и видеть меня она не может; значит, эти знаки адресованы не мне. Она что-то беззвучно говорит, показывает на себя, потом на наш дом и кивает. После этого свет в ее окне гаснет.

Я осторожно высовываюсь из окна. Уже полночь, и света нет ни в одном окне. Открыто лишь окно Георга Кролля.

Ждать мне приходится не долго. Через несколько минут дверь в доме напротив открывается, Лиза в легком пестром платье выходит из подъезда, воровато озирается и перебегает на другую сторону улицы. Туфли она несет в руке, чтобы не слышны были ее шаги. Еще через секунду я слышу, как кто-то тихо открывает нашу входную дверь. Это может быть только Георг. На двери, вверху, имеется колокольчик, и чтобы открыть ее без шума, нужно встать на стул, придержать рукой колокольчик и надавить коленом на дверную ручку — акробатический этюд, требующий трезвости и четкой координации движений. А я знаю, что Георг сегодня вечером не пил.

Снизу доносится приглушенное бормотанье, потом стук каблучков. Лиза, эта кокетливая коза, уже успела надеть туфли, чтобы выглядеть более соблазнительно. Дверь в комнату Георга с едва слышным вздохом закрывается. Кто бы мог подумать! Георг, эта тихоня! Когда он успел?