Чёрный обелиск

Из дома выпархивают три дочери фельдфебеля, маленькие, круглые и проворные, все — швеи, как и их мать. Их машинки целыми днями жужжат, не умолкая. Сейчас они, щебеча в три голоса, поскакали куда-то со свертками в руках. В свертках — запредельно дорогие шелковые рубашки для каких-то барышников. Кнопф, старый вояка, не дает на хозяйство ни пфеннига из своей пенсии; о пропитании семьи должны заботиться жена и дочери.

Мы осторожно распаковываем два черных гранитных креста. Их следовало бы поставить у входа в контору, чтобы они выполняли важную представительскую функцию — свидетельствовали о респектабельности фирмы, и зимой мы бы так и поступили. Но сейчас май, и наш двор, как ни странно, — излюбленное место сборищ кошек и влюбленных. Кошки начинают свои душераздирающие концерты и гонки посреди надгробий и цементных обрамлений еще в феврале, а влюбленные появляются сразу же, как только становится достаточно тепло для любви под открытым небом; а для любви не бывает слишком холодно. Хакенштрассе — улица тихая и уединенная, сад наш — старый и просторный, а калитка словно приглашает всех желающих войти. Несколько зловещая выставка не смущает парочки; она, напротив, как будто даже усиливает остроту ощущений. Всего две недели назад капеллан из деревни Халле, который, как все Божии люди, привык вставать с курами, явился к нам в семь часов утра, чтобы приобрести четыре самых маленьких надгробия для сестер милосердия, умерших в течение года. Когда я, еще не проснувшись как следует, повел его в сад, то чудом успел вовремя сорвать с перекладины нашего полированного гранитного креста розовые трусики, забытые ночью какой-то страстной парочкой и развевавшиеся, как знамя. Это занятие — сеять жизнь посреди атрибутов смерти — в широком, поэтическом смысле, без сомнения, заключает в себе нечто примиряющее, и член нашего литературного клуба Отто Бамбус, увлеченный стихосложением школьный учитель, тут же украл у меня идею, когда я рассказал ему о происшествии, и воплотил ее в элегии, построенной на космическом юморе. Но если отвлечься от поэтической составляющей, подобное явление вряд ли благоприятствует успеху нашего дела, особенно в сочетании с валяющейся рядом пустой бутылкой из-под водки.

Я обвожу взглядом нашу выставку. Она выглядит довольно импозантно, насколько это слово применимо к надгробиям. Оба креста стоят на своих постаментах, мерцая в лучах утреннего солнца, символы вечности, отшлифованные сгустки некогда раскаленной докрасна земли, холодные, гладкие, готовые увековечить имя какого-нибудь преуспевающего коммерсанта или разбогатевшего барышника, сохранить его для потомков — ведь даже мошенники не хотят совершенно бесследно исчезать с лица планеты.

— Георг, — говорю я, — нам надо быть начеку и не допустить, чтобы твой братец распродал нашу верденбрюкскую Голгофу каким-нибудь жукам навозным, которые заплатят только после сбора урожая. Давай в этот чудесный солнечный день, под щебет птиц, так прекрасно гармонирующий с запахом кофе, торжественно поклянемся, что оба креста будут проданы только за наличные!

Георг ухмыляется.

— Я тут особой опасности не вижу. Мы должны погасить вексель через три недели. Каждый раз, получая деньги до этого срока, мы в выигрыше.

— В каком выигрыше? Что мы выигрываем? Иллюзию до следующего повышения курса доллара!

— Ты иногда бываешь чересчур прагматичен. — Георг не спеша закуривает сигару стоимостью в пять тысяч марок. — Вместо того чтобы ныть, ты должен рассматривать инфляцию как обратный символ жизни. С каждым прожитым днем наша жизнь сокращается на день. Мы живем на капитал, а не на проценты. Доллар каждый день растет; зато курс твоей жизни каждую ночь падает ровно на одну единицу. Может, тебе написать на эту тему сонет?

Я смотрю на этого самодовольного Сократа с Хакенштрассе. Его голый череп покрыт мелким бисером пота, как полевой камень утренней росой.

— Просто удивительно — каких философских высот достигает человек, когда проводит ночь не один, — говорю я.

— А когда же еще? — не моргнув глазом, спокойно отвечает Георг. — Философия должна быть светлой, а не вымученной. Метафизические умозрения так же плохо сочетаются с ней, как чувственная радость с тем, что члены вашего клуба называют идеальной любовью. Получается какая-то неудобоваримая мешанина.

— Мешанина? — произношу я, чувствуя себя задетым за живое. — Вы только посмотрите на этого мелкобуржуазного любителя приключений! На этого энтомолога-фанатика, гоняющегося за бабочками с иголкой! Да без того, что ты называешь «мешаниной», человек мертв!

— Ничего подобного. Я просто стараюсь не валить все в одну кучу. — Георг выпускает дым мне в лицо. — Я предпочитаю достойно, с философской тоской страдать от сознания мимолетности жизни, чем вместе с другими предаваться вульгарному заблуждению, путая какую-нибудь Минну или Анну с холодной тайной бытия и полагая, что это конец света, — если Минна или Анна предпочтет им какого-нибудь Карла или Йозефа. Или некая Эрна остановит свой выбор на каком-нибудь двухметровом младенце в костюме из английского сукна.