Чёрный обелиск

— Нет, не из-за Эрны, а потому что все мы умрем. Меня этот факт все еще время от времени выбивает из равновесия, хотя он давно уже мне известен.

— Весьма похвальное качество. Особенно в нашем ремесле. Знаешь, чего мне хотелось бы?

— Конечно. Ты хотел бы быть матросом на китобойном судне. Или торговцем копрой в Таити. Или открывателем Северного полюса, исследователем Амазонки, Эйнштейном и шейхом Ибрагимом, счастливым обладателем огромного гарема из представительниц двадцати народов, включая черкешенок, которые, по слухам, такие горячие, что их можно обнимать только в асбестовой маске.

— Это само собой. Но кроме того, я хотел бы быть глупым. Ослепительно глупым. В наше время это — ценнейший дар.

— Как Парцифаль?

— Не совсем. Я имею в виду другую глупость — проще, без примеси мессианства. Простодушную, кроткую, здоровую, буколическую глупость.

— Пошли обедать. Ты просто проголодался. Наша беда в том, что мы и не глупы, и не слишком-то умны. Болтаемся где-то посредине, как обезьяны на ветках. Это утомляет и нагоняет тоску. Человек должен знать, где его место.

— В самом деле?

— Нет, уточняю: это еще приводит к оседлости и ожирению. Кстати, не сходить ли нам сегодня вечером на концерт? Это было бы своего рода компенсацией за «Красную мельницу». Сегодня играют Моцарта.

— Я сегодня хочу пораньше лечь спать, — заявляет Георг. — Это мне вполне заменит Моцарта. Иди один. Желаю успеха в твоей мужественной и одинокой борьбе с бациллами добра. Добро не так безобидно, как кажется, и бывает гораздо разрушительней, чем простая злоба.

— Да... — отвечаю я, думая об утренней клиентке, похожей на воробья.

День клонится к вечеру. Я читаю семейную хронику в газетах и вырезаю некрологи. Это всегда возвращает мне веру в человечество. Особенно после вечерних возлияний, когда нам приходится ублажать своих поставщиков и коммерческих агентов. Если верить некрологам, то человек — абсолютно совершенное существо. Вокруг — сплошь идеальные отцы, безупречные супруги, образцовые дети, бескорыстные, самоотверженные матери, искренне всеми оплакиваемые бабушки и дедушки, коммерсанты, в сравнении с которыми Франциск Ассизский — бессовестный эгоист, источающие доброту генералы, человечные прокуроры, почти святые фабриканты-оружейники — одним словом, если верить некрологам, землю населяют орды бескрылых ангелов, о которых окружающие до поры ничего не знают. Любовь, которая в жизни встречается очень редко, в смерти просто льется рекой и представляет собой самое распространенное явление. Мир просто переполнен высшими добродетелями, чуткой заботой о ближнем, истинным благочестием, самопожертвованием; да и «скорбящие родные и близкие» тоже не лыком шиты: потеря их невосполнима, они раздавлены горем и никогда не забудут своих умерших... Отрадно читать все это, буквально задыхаешься от гордости за свою принадлежность к этой расе, способной на такие благородные чувства.

Я вырезаю некролог булочника Нибура. Он предстает перед читателем добрым, заботливым, любимым супругом и отцом. Я сам не раз видел, как его жена с распущенными волосами спасается бегством из дома, а добрый Нибур гонится за ней и лупит ее ремнем. А еще я видел сломанную руку его сына Роланда, которого Нибур в приступе ярости вышвырнул в окно своей квартиры в первом этаже. Трудно представить себе большее счастье для «раздавленной горем» вдовы, чем инсульт, внезапно оборвавший жизнь этого злобного животного прямо у печи, во время выпечки утренних булочек и пирогов; но она вдруг все забыла. Все, что натворил Нибур, словно было стерто смертью. Он в мгновение ока превратился в идеал. Человек, обладающий удивительным талантом самообольщения и лжи, особенно ярко проявляет его перед лицом смерти и называет это благочестием. Но еще удивительней то, что вскоре он уже и сам свято верит в свою собственную ложь, в свой собственный фокус — сунуть в шляпу крысу и вытащить белоснежного пушистого кролика.