Чёрный обелиск

— Да, прекрасный. Суки!.. — отвечает Ватцек.

— Это верно, — соглашаюсь я.

— Ну ничего, скоро это все кончится! — вдруг со злостью произносит Ватцек.

— Что кончится?

— Что? Как будто вы не знаете! Все это свинство, вот что!

— Свинство?.. — испуганно переспрашиваю я. — Вы так думаете?

— А что же это, по-вашему? Или вам все это нравится?

Я смотрю на его нож за голенищем и представляю себе Георга лежащим среди памятников с перерезанным горлом. Лизу он, конечно, не тронет — типичный мужской идиотизм!

— Как посмотреть... — дипломатично отвечаю я.

Я никак не могу понять, почему Ватцек до сих пор не влез в окно Георга. Тем более что оно открыто, а комната — на первом этаже.

— Скоро все будет по-другому! — мрачно заявляет Ватцек. — Кое-кто захлебнется своей кровью, и все виновные получат по заслугам.

Я смотрю на него. Плотный, приземистый, с длинными руками, в которых угадывается недюжинная сила. Я мог бы ударить его коленом в подбородок, а потом, когда он поднимется, пнуть между ног, или, если он попытается удрать, дать подножку и пару раз треснуть его башкой о булыжную мостовую. На данный момент этого было бы достаточно; а что потом?..

— Вы его слышали? — спрашивает Ватцек.

— Кого?

— Сами знаете, кого! Его! Кого же еще? Другого такого нет!

Я прислушиваюсь. Ни звука. Вокруг тишина. Окно Георга уже потихоньку закрыли.

— Кого я должен был слышать? — спрашиваю я нарочито громко, чтобы Лиза успела шмыгнуть в сад.

— Кого-кого! Фюрера! Адольфа Гитлера!

— Ах этого!.. — с облегчением произношу я. — Адольфа Гитлера!

— Что значит «этого»? — Ватцек вызывающе смотрит на меня. — Вы что, не за него?

— За него! Еще как за него! Особенно теперь! Вы себе и представить не можете, насколько я за него!

— А чего же вы тогда не слышали его?

— Но его же здесь не было.

— Я имею в виду по радио! Мы слушали его на бойне. У нас там шестиламповый приемник. Вот это была речь! Все будет по-другому! Этот человек знает, что говорит! Все должно измениться!

— Это понятно, — говорю я. В этих трех словах сосредоточен боевой арсенал всех демагогов мира. — Все должно измениться! Как насчет кружки пива?

— Пива? Где?

— У «Блюме», за углом.

— Я жду жену.

— Вы с таким же успехом можете ждать ее и у «Блюме». Так о чем говорил Гитлер? Хочется узнать поподробней. У меня сломалось радио.

— Обо всем. — Ватцек поднимается. — Этот человек знает все! Абсолютно все, понимаешь, камрад?

Он ставит стул в подъезд, и мы дружно берем курс на садовый ресторан «Блюме», где рекой льется дортмундское пиво.

10

Стеклянный Человек неподвижно стоит в мягких сумерках перед розовой клумбой. Григорий VII гуляет по каштановой аллее. Пожилая сестра водит по саду согбенного старца с длинными волосами, который то и дело пытается ущипнуть ее за крепкий зад и при этом каждый раз весело хихикает. Я сижу на скамейке перед розовой клумбой. Рядом со мной беседуют двое мужчин; каждый из них пытается объяснить другому, почему тот сумасшедший, не слушая своего собеседника. Три женщины в полосатых халатах поливают цветы, молча скользя сквозь сумерки со своими оловянными лейками.

Здесь все мирно и правильно. Никого не волнует, что доллар всего за один день вырос на двадцать тысяч марок. Никто не вешается из-за этого, как в городе. Сегодня утром, например, была обнаружена пожилая супружеская пара, повесившаяся в собственном платяном шкафу на одной бельевой веревке. Кроме них, в шкафу не оказалось ничего: все было продано и заложено; даже кровать и сам шкаф. Покупатель, придя за мебелью, и обнаружил трупы. Старики висели, вцепившись друг в друга и высунув посиневшие, распухшие языки. Они почти ничего не весили; их быстро сняли. Оба были чисто вымыты и аккуратно причесаны; одежда, безупречно заплатанная, тоже была чистой. Покупатель, полнокровный торговец мебелью, которого при виде их вырвало, заявил, что отказывается от шкафа. Правда, к вечеру передумал и прислал за ним. Покойники лежали к этому времени на кровати, и их пришлось снять на пол, потому что кровать тоже была продана. В конце концов, их уложили на два стола, которые одолжили соседи; головы обернули папиросной бумагой. Это было единственное в доме, что еще принадлежало умершим. Они оставили письмо, в котором объясняли, что сначала хотели отравиться газом, но его отключили за неуплату. Поэтому они извиняются перед торговцем мебели за причиненные ему неудобства.

Подходит Изабелла. На ней короткие, до колен, синие брюки и желтая блузка, а на шее — янтарные бусы.

— Где ты был? — спрашивает она, запыхавшись.

Я не видел ее несколько дней. Каждый раз после молебна я, незаметно улизнув из церкви, шел домой. Мне было жаль отказываться от роскошного ужина с вином в обществе Бодендика и Вернике, но бутерброды и картофельный салат в обществе Герды, вкушаемые в тишине и спокойствии, мне все же были милее.

— Где ты был? — повторяет Изабелла.

— В городе, — отвечаю я сердито. — Там, где главное — деньги.