Чёрный обелиск

Она опускается на скамейку. Глаза ее закрыты. Тьма вокруг сгущается. Мимо опять медленно, как цапля, вышагивает Стеклянный Человек. Сестра собирает старичков, неподвижно сидящих на скамейках, как темные сгустки печали.

— Пора! — говорит она и в нашу сторону.

Я киваю, но не двигаюсь с места.

— Они зовут! — шепчет Изабелла. — Но их никогда не найти. У кого хватит слез на все это?

— Ни у кого, — говорю я. — Ни у кого на свете, родная моя.

Он не отвечает. Она дышит рядом, как усталый ребенок. Я беру ее на руки и несу по аллее к ее корпусу.

Перед входом я опускаю ее на землю; она, споткнувшись, хватается за меня и бормочет что-то невнятное. Мы входим в вестибюль, ярко освещенный ровным, молочным светом, поглощающим все тени. Я усаживаю ее в плетеное кресло. Она полулежит в нем с закрытыми глазами, словно ее только что сняли с некоего невидимого креста. Мимо проходят две сестры в черных платьях. Они направляются в часовню. У меня на мгновенье появляется чувство, что они пришли, чтобы забрать Изабеллу и похоронить ее. Потом выходит сестра в белом и уводит ее.

Сестра-начальница приносит нам еще одну бутылку мозельского. Бодендик, к моему удивлению, сразу же после ужина исчез. Вернике остался сидеть за столом. Погода устойчивая, и больные сегодня настолько спокойны, насколько это позволяет их болезнь.

— Почему безнадежно больных не убивают? — спрашиваю я.

— Вы смогли бы это сделать? — отвечает Вернике вопросом на вопрос.

— Не знаю. Это та самая дилемма, которая встает при виде медленно умирающего больного, которого уже ничего не ждет, кроме боли. Вы бы сделали ему укол, чтобы он не мучился лишних несколько дней?

Вернике молчит.

— Бодендика с нами, к счастью, нет, — говорю я. — Так что мы можем опустить нравственный и религиозный аспекты. У меня был товарищ, которому распороло живот осколком. Это выглядело, как мясная лавка. Он умолял нас пристрелить его. А мы доставили его в лазарет, и он кричал там еще целых три дня. Потом умер. Три дня — это много, когда человек орет от боли. Я много раз видел, как люди подыхают. Не умирают, а подыхают. И каждому из них можно было помочь — достаточно было одного укола. Моей матери — тоже.

Вернике молчит.

— Ну хорошо, — говорю я. — Я знаю: оборвать жизнь любого существа — это всегда в каком-то смысле убийство. С тех пор как я побывал на войне, я даже мух не люблю убивать. Тем не менее, я с удовольствием съел сегодня за ужином кусок мяса, часть этого несчастного теленка, которого убили, чтобы мы его ели. Все это старые парадоксы и бесплодные умозаключения. Жизнь — это чудо, будь то теленок или муха. Особенно муха, эта крохотная акробатка с ее глазами, состоящими из тысяч фасеток. Это всегда — чудо. Но его всегда обрывают. Почему мы в мирное время усыпляем больную собаку, а кричащего от боли человека усыпить не можем? Зато убиваем миллионы людей в бессмысленных войнах.

Вернике упорно молчит. Большой жук с жужжанием кружит вокруг лампы, бьется в нее, падает вниз, карабкается по стеклу, вновь взлетает и описывает круги вокруг этого сгустка света. Он не извлекает пользу из своего опыта.

— У Бодендика, этого чиновника Божьего департамента, на все готов ответ, — продолжаю я. — У животных нет души, а у человека есть. Но куда девается часть души, когда повреждается какая-нибудь извилина мозга? Где душа идиота? Или ее половина? Улетает на небо? Или ждет где-нибудь свою увечную половинку, которая обеспечивает человеческому телу возможность еще какое-то время пускать слюни, принимать пищу и испражняться? Я видел нескольких пациентов в вашем закрытом корпусе; животные — просто боги в сравнении с ними. Что происходит с душами идиотов? Они делятся на две части? Или висят над этими мычащими черепами, как невидимые надувные шары?

Вернике делает неопределенный жест, словно отмахивается от насекомого.

— Хорошо, — говорю я. — Это вопрос для Бодендика — он легко ответит на него. Как и на любой другой вопрос. Объясняя все Великим Неведомым Богом, раем и адом, наградой для страждущих и наказанием для злодеев. Никаких доказательств этому нет и не было — блажен, кто верует, выражаясь устами Бодендика. Но зачем нас тогда наделили разумом, способностью к критическому анализу и жаждой доказательств? Чтобы мы держали все это в сундуке? Странная игра для Великого Неведомого! И что такое благоговение перед жизнью? Страх смерти? Страх! Всегда, во всем! Зачем? И зачем нам способность задавать вопросы, если на них нет ответов?

— Всё? — произносит наконец Вернике.

— Нет, но я больше не буду приставать к вам с вопросами.

— Правильно. Тем более что я все равно не могу на них ответить. Это-то вы, по крайней мере, понимаете или нет?

— Конечно. Откуда вам знать ответы на них, если все библиотеки мира, вместе взятые, не могут предложить ничего, кроме умозрительных рассуждений?