Чёрный обелиск

Жук, совершив второй полет по своей орбите, опять срывается вниз. С трудом перевернувшись со спины на лапки, он начинает третий полет. Его крылья — как шлифованная синяя сталь. Он — сама законченность и целесообразность, но по отношению к свету, он — то же, что алкоголик по отношению к бутылке водки.

Вернике разливает по бокалам остатки мозельского.

— Сколько вы пробыли на войне?

— Три года.

— Странно!

Я не отвечаю. Я приблизительно знаю, что он имеет в виду, но у меня нет желания все это пережевывать еще раз.

— Вы полагаете, что разум — это часть души? — спрашивает Вернике.

— Не знаю. А вы полагаете, что эти испражняющиеся на ходу недоживотные, которые ползают по вашему закрытому отделению, — еще имеют душу?

Вернике берет свой бокал.

— Для меня все предельно просто, — говорит он. — Я ученый. Я вообще ничего не полагаю. Я только наблюдаю. Бодендик же, напротив, верит априори! А вы — нечто среднее: вы растерянно порхаете между верой и неверием. Вы видите этого жука?

Жук тем временем в пятый раз штурмует лампу. И будет биться в нее до самой смерти. Вернике выворачивает лампочку.

— Ну вот, теперь он свободен.

Ночь, огромная и синяя, входит в комнату сквозь открытые окна, неся с собой запах земли и цветов и мерцание звезд. Все, что я говорил минуту назад, кажется мне вдруг жалким и смешным. Жук по инерции описывает еще один круг, ровно гудя, и, уверенно взяв курс на открытое окно, исчезает.

— Хаос... — говорит Вернике. — А может, это вовсе и не хаос? Может, он только для нас — хаос? Вы никогда не пытались представить себе, каким был бы для нас мир, имей мы на одно чувство больше?

— Нет.

— А на одно чувство меньше?

Я задумываюсь.

— Мы были бы слепыми или глухими. Или не могли бы определять вкус. Это была бы огромная разница.

— А на одно больше? Почему мы обязательно должны ограничиваться пятью чувствами? Почему у нас в один прекрасный день не может открыться шестое или восьмое? Или двенадцатое? Может быть, мир совершенно изменился бы для нас? Может быть, уже с шестым чувством у нас исчезло бы понятие времени. Или пространства. Или смерти. Или боли. Или нравственности. Уж во всяком случае, наше сегодняшнее понятие жизни. Мы странствуем по просторам нашего бытия с довольно ограниченными по своим возможностям органами. Летучая мышь вслепую определяет свой путь, минуя любые препятствия. Какой-нибудь мотылек имеет в себе радиоприемник и летит, преодолевая многие километры, прямо к своей самке. Перелетные птицы далеко превосходят нас в ориентировании в пространстве. Змеи слышат кожей. Науке известны сотни подобных примеров. Как мы можем что-либо знать определенно? Достаточно расширить диапазон чувствительности одного органа или развить новый орган — и мир изменяется, а вместе с ним и понятие Бога. Прозит!

Я поднимаю бокал и пью. У мозельского терпкий, «землянистый» вкус.

— Значит, лучше подождать, пока у нас не появится шестое чувство? Так? — говорю я.

— Не обязательно. Делайте что хотите. Но сознание того, что одно чувство может опрокинуть все выводы и теории, очень полезно. Убийственно серьезный взгляд на мир — как рукой снимает. Как вам вино?

— Хорошее. Как состояние фройляйн Терховен? Лучше?

— Хуже. Приезжала ее мать — она ее не узнала.

— Может, не захотела?

— Это почти одно и то же. Она ее не узнала. И прогнала. Типичный случай.

— Почему?

— Вы хотите услышать лекцию о шизофрении, родительском комплексе и действии шока?

— Да, — говорю я. — Сегодня — хочу.

— Но вы ее не услышите. Скажу только главное: раздвоение личности — это обычно бегство от самого себя.

— А что это значит — от самого себя? Что это такое — самость?

Вернике смотрит на меня.

— Давайте мы сегодня оставим эту тему. Так вот — бегство в другую личность. Или в другие личности. Обычно пациент периодически возвращается на какое-то время в свою собственную личность. С Женевьевой этого не происходит. Уже давно. Вы, например, совсем не знаете ее такой, какова она в действительности.

— Она производит впечатление вполне разумного человека.

Вернике смеется.

— Что такое разум? Логическое мышление?

Я, вспомнив о двух новых чувствах в перспективе, не отвечаю.

— Она очень больна?

— По нашим понятиям — да. Но случаются быстрые и нередко неожиданные исцеления.

— Исцеления от чего?

— От этой болезни.

Вернике закуривает сигарету.

— Она часто бывает вполне счастлива. Почему бы вам не оставить ее такой, как она есть?

— Потому что ее мать платит за лечение, — сухо отвечает Вернике. — Кроме того, она вовсе не «счастлива».

— А вы думаете, она была бы счастливей, если бы не заболела?

— Скорее всего — нет. Она очень восприимчива, умна, у нее, судя по всему, богатая фантазия и, похоже, наследственная предрасположенность. Будь она счастливее, она бы не стремилась к бегству от себя.

— Так почему бы ее и в самом деле не оставить в покое?