Чёрный обелиск

Я наливаю ему полный стакан водки. Он делает несколько внушительных глотков, потом снимает рюкзак и достает из него четыре форели, завернутых в большие зеленые листы. Они пахнут рекой, дождем и рыбой.

— Подарок, — поясняет Либерман.

Форели лежат на столе с остекленевшими глазами. Их серо-зеленая кожа покрыта красными пятнами. Мы молча смотрим на них. Смерть вдруг опять тихо вошла в комнату, где только что витало бессмертие, — вошла, мягко и безмолвно, живым — вернее мертвым — укором убитой твари, обращенным ко всеядному убийце человеку, который, поболтав о мире и любви, перерезает горло ягненку и смотрит, как медленно задыхается пойманная им рыба, чтобы были силы и дальше болтать о мире и любви. И Бодендик, слуга Божий и страстный любитель мяса, — не исключение.

— Прекрасный ужин, — говорит Либерман. — Особенно для вас, господин Кролль. Легкая пища, как раз для больного.

Я отношу мертвых рыб в кухню и вручаю их фрау Кролль. Та со знанием дела осматривает их.

— Со свежим маслом, вареным картофелем и салатом, — выносит она наконец свой вердикт.

Я осматриваюсь в кухне. Здесь все сияет, кастрюли начищены до зеркального блеска, на сковороде что-то шипит, распространяя аппетитный запах. Все кухни заключают в себе что-то утешительное. Немой укор в глазах форели гаснет. Мертвая тварь становится вдруг просто пищей, которую можно приготовить разными способами. На мгновение может даже показаться, что они только для того и родились. «Какие же мы предатели! — думаю я. — Как легко мы предаем свои благороднейшие чувства!»

Либерман принес несколько адресов. Грипп и в самом деле уже оказывает свое действие. Люди умирают, потому что у них нет сил бороться с ним. Их подорвал еще голод во время войны. Я вдруг принимаю решение подыскать другую работу. Я устал от постоянного присутствия смерти.

Георг тем временем облачился в ядовито-зеленый махровый халат и восседает, как истекающий потом Будда. Дома он питает слабость к ярким цветам. Я вдруг понял, что́ мне напомнил наш разговор — слова Изабеллы. Я не помню, что именно она сказала, но речь шла об обманчивости вещей. Но был ли это сегодня действительно обман? Или мы и в самом деле на мгновение хотя бы на сантиметр стали ближе к Богу?

«Приют поэтов» в отеле «Валгалла» — это небольшой салон с обшитыми панелями стенами. На книжной полке красуется бюст Гете, стены украшены фотографиями и гравюрами немецких классиков, романтиков и современных авторов. Здесь проходят еженедельные собрания литературного клуба и духовной элиты города. Время от времени сюда заглядывает даже редактор местной газеты, объект открытой лести и тайной ненависти — в зависимости от его положительных или отрицательных решений по поводу присылаемых в редакцию стихов. Его мало заботит отношение к нему членов литературного клуба. Он, как добродушный дядюшка, не спеша расхаживает по салону в облаках табачного дыма, язвительно критикуемый и раболепно почитаемый. Лишь в одном члены клуба проявляют единодушие: в том, что он ничего не смыслит в современной литературе. За Теодором Штормом, Эдуардом Мёрике и Готфридом Келлером для него начинается великая пустыня. Кроме него здесь бывают несколько членов ландгерихта[24] и отставных чиновников, интересующихся литературой, Артур Бауэр и кое-кто из его коллег, городские поэты, художники и музыканты; изредка, в качестве гостей, сюда заносит и посторонних. Артура Бауэра как раз обхаживает записной подхалим Маттиас Грунд, в надежде, что тот издаст его «Книгу о смерти» в семи частях. Появляется Эдуард Кноблох, основатель клуба. Он окидывает быстрым взглядом салон, черты его проясняются: кое-кто из его врагов и критиков отсутствует. К моему удивлению, он усаживается рядом со мной. После того вечера с жареной курицей я никак этого не ожидал.

— Как поживаешь? — спрашивает он вполне человеческим голосом, а не фальшивым козлетоном метрдотеля.

— Блестяще, — отвечаю я, зная, что это его разозлит.

— Я начал цикл сонетов, — сообщает он, игнорируя мои попытки вывести его из равновесия. — Надеюсь, ты не против?

— С какой стати я должен быть против? Надеюсь, они хотя бы в рифму?

Моя литературная карьера складывается более успешно, чем Эдуарда, — я уже напечатал два сонета в ежедневной газете, а он лишь два дидактических стихотворения.

— Дело в том, — к моему изумлению, смущенно начинает он, — что я хотел бы назвать этот цикл «Герда».

— Да называй ты его хоть... Стоп! Как ты сказал? «Герда»? Почему «Герда»? Герда Шнайдер?

— Вздор! Просто «Герда».

Я подозрительно всматриваюсь в лицо этого жирного бегемота.

— Что это еще за фокусы?

Эдуард фальшиво смеется.

— Никакие не фокусы, а всего лишь поэтическая лицензия. Сонеты — это ведь тоже своего рода цирк. В каком-то смысле. Ты же знаешь, это оживляет игру фантазии, когда они — пусть даже чисто теоретически — привязаны к какому-нибудь конкретному объекту.

— Хватит придуриваться! — говорю я. — Выкладывай! Что все это означает? Жулик несчастный!