Чёрный обелиск

— Я жулик?! — притворно возмущается Эдуард. — Это скорее можно сказать о тебе! Это ты делал вид, будто фройляйн Шнайдер — певица, как та стерва, подружка Вилли!

— Ничего подобного. Ты сам так думал.

— Ну хорошо. Мне эта история не давала покоя, и я решил разобраться, в чем тут дело. И выяснил, что ты все наврал. Она никакая не певица.

— Когда я тебе говорил, что она певица? Я тебе сказал, что она работает в цирке.

— Да, сказал. Но сделал это так, что я не поверил. А потом еще и имитировал Виллину подружку.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я случайно встретил на улице мадемуазель Шнайдер и спросил у нее, как все было на самом деле. Надеюсь, это не запрещено?

— А если она просто пошутила?

Эдуард многозначительно молчит. На его младенческом лице вдруг появляется мерзкая, самодовольная улыбка.

— Послушай меня, — произношу я внешне спокойно, будучи в душе на грани паники. — Эту даму сонетами не купишь.

Эдуард продолжает хранить зловещее молчание, всем своим видом демонстрируя преимущество поэта, имеющего, кроме стихов, еще и первоклассный ресторан. Убедительное преимущество, особенно если учесть, что Герда, как я успел заметить, — существо смертное.

— Подлая рожа! — произношу я в ярости. — Твой кабак тебе не поможет! Мадам через несколько дней уезжает.

— Она никуда не уезжает, — отвечает Эдуард и впервые, с тех пор как я его знаю, расплывается в широкой улыбке, обнажая все тридцать два зуба. — Ей сегодня продлили контракт.

Я смотрю на него широко раскрытыми глазами. Эта каналья знает больше, чем я.

— Значит, ты видел ее и сегодня?

— Совершенно случайно... — произносит Эдуард, запинаясь. — Я только сегодня ее и видел. Один раз.

То, что он врет, крупными буквами написано на его жирных щеках.

— Один раз? И ты после первой же встречи посвящаешь ей свои сонеты? Вот как ты отблагодарил меня, своего постоянного клиента, за верность! Удар кухонным ножом ниже пояса — вот твоя благодарность, жалкий посудомойщик!

— Постоянного клиента?! Да в гробу я видел таких!..

— Ты уже, небось, и отправил ей свои сонеты, павлин кастрированный! — перебиваю я его. — Ладно, можешь не отпираться! Я все равно их увижу, понял, ты, содержатель грязного притона для заезжих кобелей?

— Что? Кого?

— Твои сонеты, маньяк кровожадный! Не я ли тебя учил, как их вообще пишут? И вот благодарность! Послал бы уж какие-нибудь ритурнели или оды — так нет же, ему надо бить меня моим собственным оружием! Ну ничего, Герде все равно придется мне их показать — чтобы я перевел их на немецкий!

— Ну, знаешь! Это уж слишком... — лепечет Эдуард, наконец-то сбросивший маску триумфатора.

— Это нормально! — отвечаю я. — Женщины часто так поступают. Я знаю. Но поскольку ты дорог мне как ресторатор, открою тебе еще один секрет: у Герды есть брат-геркулес, ревностно оберегающий честь семьи. Двух ее почитателей он уже покалечил. Особенно ему почему-то нравится ломать ноги плоскостопым ухажерам. А у тебя как раз имеется эта особенность.

— Чушь! — заявляет Эдуард, но я вижу на его лице явные признаки активного мыслительного процесса.

Любая, даже самая неправдоподобная ложь, способна заронить в душу слушателя зерно веры, если произносится с непоколебимой твердостью. В этом я убедился на примере политического кумира Ватцека.

К нам подходит поэт Ганс Хунгерман, автор неопубликованных драм «Саул», «Бальдр» и «Магомет» и романа «Конец Одина».

— Ну что, собратья по перу? Как творческие успехи? Читали уже эту муть, с которой Отто Бамбус вылез вчера в Текленбургской районной газете? Блевотина с сахарным сиропом! Не понимаю — как Бауэр может печатать этого хитрожопого холуя?

Отто Бамбус — самый преуспевающий поэт города. Мы все ему завидуем. Он пишет колоритные стихи о колоритных уголках природы, окрестных деревушках, вечерних улицах и о своей тоскующей душе. У него вышло уже два сборника стихов в мягкой обложке, напечатанных в издательстве Артура Бауэра; один был даже переиздан. Хунгерман, рьяный сочинитель рун, ненавидит его, но не прочь воспользоваться его связями. Маттиас Грунд его презирает. Я же, напротив, можно сказать, его наперсник. Бамбус все собирается сходить в бордель, — в надежде получить мощный живительный импульс для своей малокровной лирики, — но никак не решится. Увидев меня, он сразу же направляется в мою сторону.

— Я слышал, ты знаком с одной дамой из цирка! Цирк — вот это был бы мотив! Тут можно было бы поработать с цветом! Ты правда знаешь циркачку?

— Нет, Отто. Эдуард немного прихвастнул. Та дама, которую я знаю, просто три года назад продавала билеты в кассе цирка.

— Билеты? Ну все равно — она работала в цирке! Это не могло не наложить отпечаток на ее душу. Запах диких зверей, манеж... Ты можешь меня с ней познакомить?

У Герды неплохие шансы в литературе! Я смотрю на Бамбуса. Долговязый, бледный, ни подбородка, ни лица; на носу пенсне.

— Она работала в блошином цирке, — отвечаю я.

— Жаль! — разочарованно произносит Отто. — Я должен что-нибудь придумать! — бормочет он. — Я знаю, чего мне недостает — свежей крови!