Чёрный обелиск

— Тебе чаще хочется ссать, потому что в эти дни ты больше пьешь. Что же тут странного?

— Верно. — Валентин облегченно вздыхает. — Об этом я как-то не подумал. Так может, потому и войн становится больше, что рождается больше людей?

12

Из тумана выныривает Бодендик, похожий на огромную черную ворону.

— Ну как, вы все еще заняты усовершенствованием мира? — спрашивает он снисходительно-покровительственным тоном.

— Нет, я занят его созерцанием, — отвечаю я.

— А, понятно. Философ! И что же вы видите?

Я смотрю на его веселое и мокрое от дождя лицо, краснеющее из-под широкополой шляпы.

— Я вижу, что христианство мало изменило мир за две тысячи лет.

На мгновение благосклонное выражение на его лице исчезает, но тут же появляется вновь.

— А вам не кажется, что вы еще зеленоваты для подобных выводов?

— Возможно. А вам не кажется, что это не самый убедительный аргумент — упрекать собеседника в молодости? Нет ли в вашем арсенале других доводов?

— У меня есть масса других доводов. Но не для подобных глупостей. Разве вы не знаете, что каждое обобщение — это признак поверхностности?

— Знаю, — устало отвечаю я. — Я сказал это просто потому, что идет дождь. Но в этом есть доля правды. Я уже пару недель изучаю историю. Когда мне не спится.

— Тоже потому, что время от времени идет дождь?

Я игнорирую этот безобидный выпад.

— Потому что я хочу защититься от преждевременного цинизма и спорадического отчаяния. Не каждому удается верой в Святую Троицу отгородиться от того факта, что мы, не успев проиграть одну войну, — которую, кстати, вы и ваши протестантские коллеги благословили и освятили во имя Бога и любви к ближнему, — уже готовимся к новой. Правда, справедливости ради надо отметить, что вы давали свое согласие на эту бойню более сдержанно и смущенно; зато ваши коллеги продемонстрировали бурный энтузиазм — в мундирах, звеня крестами и пылая жаждой победы.

Бодендик стряхивает со своей черной шляпы капли дождя.

— Мы давали умирающим на поле брани последнее утешение — похоже, вы об этом совсем забыли.

— Лучше бы вы не допустили этого! Почему вы не протестовали? Почему не запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем заключался ваш долг. Но времена мучеников давно прошли. Зато я часто слышал на фронте, когда нас приводили на мессу, молитвы о победе германского оружия. Как вы думаете, Христос стал бы молиться о победе галилеян над филистимлянами?

— Дождь явно оказывает на вас повышенное возбуждающее действие и благоприятствует проявлению вашей склонности к демагогии, — спокойно отвечает Бодендик. — Вам, вероятно, уже хорошо известно, что с помощью разных приемов, купюр, искажений и односторонней трактовки можно все что угодно дискредитировать и опровергнуть.

— Известно. Поэтому я и изучаю историю. В школе, на уроках Закона Божьего, нам все время говорили о темных, первобытных, жестоких дохристианских временах. Сейчас, читая об этих временах, я убеждаюсь, что мы не намного лучше наших далеких предков — если не считать успехов науки и техники. Которую мы, кстати, большей частью используем только для того, чтобы убивать как можно больше людей.

— Дорогой друг, при желании можно доказать что угодно. Любой тезис, а потом и антитезис. Для любого предвзятого мнения можно найти доказательства.

— Это мне тоже известно, — говорю я. — Церковь блестяще продемонстрировала это, разделавшись с гностиками.

— С гностиками! Да что вы о них знаете? — с оскорбительным пренебрежением восклицает Бодендик.

— Вполне достаточно, чтобы предположить, что они были самой толерантной частью христианства. А терпимость — это главное из всего, чему я научился за свою жизнь.

— Терпимость...

— Да, терпимость! — повторяю я. — Уважение к интересам другого. Понимание другого. Готовность признать за ним право жить по-своему. Терпимость, чуждое понятие для граждан нашего славного отечества!

— Одним словом — анархия, — произносит Бодендик тихим и непривычным резким тоном.

Мы стоим перед часовней. Внутри уже зажжены свечи и лампады, и цветные витражи льют утешительный свет сквозь завесу дождя. Из открытой двери веет ладаном.

— Не анархия, а терпимость, господин викарий, — отвечаю я. — И вы прекрасно знаете разницу. Но вам нельзя признавать ее, потому что ее не признает ваша церковь. Вы присвоили себе исключительное право даровать вечное блаженство! Небо принадлежит только вам! Только вы можете отпускать грехи! У вас монополия на спасение души. Другой религии, кроме вашей, нет! Вы — диктатура! Откуда же тут взяться терпимости?

— Она нам и не нужна — у нас есть истина.

— Конечно, — говорю я и показываю на освещенные окна. — Вот она, ваша истина! Утешение, лекарство от страха жизни. Не думай ни о чем! Я все знаю за тебя! Вы обещаете Царство Небесное и грозите адом, играете на простейших чувствах, но какое это имеет отношение к истине? Этой фата-моргане нашего мозга?

— Красивые слова! — произносит Бодендик своим привычным снисходительно-покровительственным тоном с примесью легкой иронии, уже вновь излучая мир и спокойствие.