Чёрный обелиск

— Да, это все, что у нас есть, — красивые слова, — отвечаю я, злясь на себя. — И у вас тоже нет ничего другого — одни красивые слова.

Бодендик входит в часовню.

— У нас есть святые таинства...

— Да...

— И вера, которая только дуракам, страдающим несварением мозга, может показаться глупостью и бегством от жизни. Поняли вы, маленький наивный червяк, резвящийся на ниве пошлости?

— Браво! — говорю я. — Наконец-то и вы снизошли до поэзии! Правда, звучит это в несколько своеобразном, позднебарочном ключе.

Бодендик вдруг разражается хохотом.

— Дорогой мой Бодмер, — говорит он затем. — За уже почти две тысячи лет существования церкви не один Савл стал Павлом. И за это время мы видывали и благополучно пережили и более внушительных карликов, чем вы. Резвитесь себе на здоровье, ползите куда хотите. В конце каждого пути стоит Бог и ждет вас.

Он исчезает вместе со своим зонтом в ризнице, этот упитанный продавец истины в черном сюртуке. Через полчаса, облачившись в одеяние, перед которым бледнеет даже мундир гусарского генерала, он вновь появится — уже в качестве представителя Бога на земле. «Все дело в форме, — заявил Валентин после второй бутылки Йоханнисбергского, когда Эдуард Кноблох от тоски и уныния уже перешел к мыслям об убийстве. — Только в форме! Отними у них форму — и никто больше не захочет быть солдатом».

После молебна я гуляю с Изабеллой по аллее. Здесь дождь идет неравномерно — словно на деревьях расселись призраки и брызгают друг в друга водой. Изабелла одета в темный, наглухо застегнутый плащ, на голове у нее шапочка, скрывающая волосы. Видно только ее лицо, смутно белеющее в темноте, как полумесяц. Вечер выдался холодный и ветреный, поэтому в парке никого, кроме нас, нет. Я уже давно забыл о Бодендике и о той черной злости, которая иногда без всякой причины бьет из меня грязным фонтаном. Изабелла идет совсем рядом; я слышу ее шаги, чувствую ее движения и ее тепло, которое в этот момент кажется мне единственным теплом, оставшимся на земле.

Вдруг она останавливается. На бледном лице ее — выражение решимости, глаза стали почти черными.

— Ты недостаточно сильно меня любишь! — говорит она.

Я смотрю на нее с удивлением.

— Люблю, как могу, — отвечаю я.

Она молча стоит рядом.

— Этого недостаточно... — бормочет она затем. — Этого никогда не бывает достаточно! Никогда!

— Да, наверное, этого никогда не бывает достаточно. Никогда в жизни, ни с кем. Наверное, этого всегда мало, и в этом трагедия жизни.

— Этого недостаточно... — повторяет Изабелла, словно не слыша меня. — Иначе нас было бы уже не двое...

— Ты хочешь сказать, мы были бы одно целое?

Она кивает.

Я вспоминаю наш с Георгом разговор за глинтвейном.

— Нас всегда будет двое, Изабелла, — осторожно говорю я. — Но мы можем любить друг друга и верить в то, что мы уже одно целое.

— Как ты думаешь, мы уже когда-нибудь были одним целым?

— Не знаю. Этого никто не может знать. А если и были — мы этого не помним.

Она неотрывно смотрит на меня из темноты.

— В том-то и дело, Рудольф! — шепчет она. — Мы ничего не помним. Ничего! Почему? Мы ищем и ищем... Почему все пропало? Ведь всего было так много! Только это мы и помним! А больше ничего. Почему мы уже ничего не помним? Ты и я — ведь это уже когда-то было? Скажи! Ну говори же! Куда все исчезло, Рудольф?

Ветер швыряет на землю, поверх наших голов, очередную звонкую россыпь дождя. Многое из того, что с нами происходит или окружает нас, словно уже однажды было, думаю я. Оно подступает к нам вплотную и стоит перед нами, и мы знаем, что это уже когда-то было, именно так, как сейчас; какие-то доли секунды мы даже как будто помним, что будет дальше, но стоит только попытаться удержать это ощущение, как все исчезает, словно дым или умершее воспоминание.

— Мы никогда этого не вспомним, Изабелла, — говорю я. — Это — как дождь: он тоже есть нечто, что превратилось в одно целое, из двух разных газов, кислорода и водорода, которые уже не помнят, что когда-то были газами. Сейчас они — просто дождь и напрочь забыли, что было с ними раньше.

— Или как слезы, — говорит Изабелла. — Только слезы, наоборот, полны воспоминаний.

Какое-то время мы идем молча. Я думаю о странных мгновеньях, когда вдруг кажется, что на тебя сквозь десятилетия или столетия смотрит живая копия какого-то воспоминания-призрака. Под ногами хрустит галька. За стеной парка протяжно гудит клаксон автомобиля, как будто ждет кого-то, кто не торопится прийти на его зов.

— Тогда она — как смерть, — первой нарушает молчание Изабелла.

— Кто?

— Любовь. Совершенная любовь.

— Кто это знает, Изабелла? Я думаю, никто этого не знает и никогда не узнает. Мы понимаем что-нибудь лишь до тех пор, пока каждый из нас остается отдельным «я». Если бы наши «я» слились, все было бы, как с дождем. Мы стали бы неким новым «я» и уже никогда не могли бы вспомнить наши прежние отдельные «я». Мы были бы чем-то другим, так же не похожим на нас прежних, как дождь не похож на воздух, — это не были бы уже два «я», сублимированные двумя «ты».