Чёрный обелиск

— А если бы любовь была совершенной, — такой, чтобы мы сливались в одно целое, — тогда она была бы как смерть?

— Может быть, — отвечаю я нерешительно. — Но не в смысле уничтожения. Что такое смерть, никто не знает, Изабелла. Поэтому нам ее не с чем сравнить. Но мы бы, конечно, уже не ощущали себя как прежнее «я». Мы стали бы каким-то другим одиноким «я».

— Значит, любовь обречена быть несовершенной?

— Она достаточно совершенна, — говорю я и проклинаю себя за то, что опять из-за своей дурацкой склонности к менторству слишком глубоко залез в дебри опасной темы.

Изабелла качает головой.

— Не увиливай от ответа, Рудольф! Она не может не быть несовершенной! Теперь я это вижу. Будь иначе — это была бы молния, вспышка, после которой ничего бы не осталось!

— Что-нибудь да осталось бы — но за пределами нашего познания.

— Как смерть?

Я смотрю на нее.

— Кто знает? — отвечаю я осторожно, чтобы она еще больше не разволновалась. — Может быть, смерть — совершенно не то, что мы себе представляем. Мы всегда видим ее лишь с одной стороны. Может, это — совершенная любовь между Богом и нами...

Ветер опять бросает пригоршни дождя в кроны деревьев, и ветви, словно невидимые руки призраков, разбрызгивают по сторонам холодные капли. Изабелла несколько минут молчит.

— Поэтому любовь так печальна? — спрашивает она наконец.

— Она не печальна. Она нас делает печальными, потому что неутолима и неудержима.

Изабелла останавливается.

— Но почему, Рудольф? — вдруг резко произносит она и топает ногой. — Почему все так устроено?

Я смотрю в ее бледное, напряженное лицо.

— Это счастье, — говорю я.

Она вскидывает на меня глаза.

— Счастье?..

Я киваю.

— Этого не может быть! Это, наоборот, — трагедия!

Она бросается мне на грудь, и я крепко сжимаю ее сотрясаемые рыданиями плечи.

— Не плачь, — говорю я. — Что бы с нами было, если бы мы плакали по таким пустякам!

— А о чем же еще плакать?

«Да, о чем? — думаю я. — Обо всем остальном. О боли и бесконечных страданиях на этой про́клятой планете, но только не об этом».

— Это не трагедия, Изабелла, — говорю я. — Это счастье. Просто мы навыдумывали себе дурацких определений для любви вроде «совершенная» или «несовершенная»...

— Нет! Нет!

Она отчаянно качает головой и, крепко вцепившись в меня, плачет еще безутешней. И я чувствую, что прав не я, а она; что это она не знает компромиссов, что это в ней еще горит первое, единственное «почему», родившееся задолго до того, как было погребено под толщами бытия, первый вопрос пробуждающейся самости.

— Это не трагедия, — повторяю я, тем не менее. — Трагедия совсем в другом, Изабелла.

— В чем?

— Трагедия не в том, что мы никогда не сольемся в одно целое. Трагедия в том, что мы то и дело вынуждены покидать друг друга, каждый день, каждый час. Мы знаем это и не в силах удержать самое дорогое, что у нас есть; оно неудержимо уходит, как песок сквозь пальцы. Всегда один из двух умирает раньше другого, всегда один из двух остается.

Она поднимает голову.

— Как можно покинуть то, чего у тебя нет?

— Можно, — с горечью отвечаю я. — Еще как! Существует множество степеней покидания и покинутости, и каждая по-своему мучительна, а многие из них подобны смерти.

Слезы Изабеллы иссякли.

— Откуда ты это знаешь? — спрашивает она. — Ты же еще так молод.

Не так молод, как кажется, думаю я. Часть моей души состарилась на войне.

— Я знаю это. У меня есть опыт.

У меня есть опыт, повторяю я про себя. Сколько раз мне приходилось покидать день, час, бытие, дерево в предрассветной мгле, свои руки, свои мысли, и каждый раз навсегда, а возвратившись, я был уже другим. Можно многое покинуть, и если хочешь противостоять смерти, нужно постоянно оставлять все позади, а возвратившись, — приобретать заново.

Лицо Изабеллы смутно белеет передо мной во мраке дождливой ночи, и меня вдруг охватывает невыразимая нежность. Я вновь чувствую, в каком одиночестве она живет, эта маленькая, храбрая душа, наедине со своими призраками, покорная их грозной власти, без прибежища, в котором могла бы укрыться, без отдыха и расслабления, терзаемая всеми ветрами сердца, без помощи и поддержки, без жалоб и сострадания к себе самой. Родная моя, отважная душа! — думаю я. — Целомудренная и устремленная прямо к главной цели... И пусть она остается недостижимой и ты блуждаешь в потемках — кто не блуждал, кто не сбивался с пути? Есть ли вообще такие, кто еще не сдался? Где начинается заблуждение, глупость, трусость, а где мудрость и подлинное, последнее мужество?

Бьет колокол. Изабелла вздрагивает.

— Пора, — говорю я. — Тебе нужно идти. Тебя ждут.

— Ты пойдешь со мной?

— Да.