Чёрный обелиск

Мы идем к женскому корпусу. За деревьями на нас обрушиваются волны мелкого дождя в виде прозрачных мокрых полотнищ, развевающихся на ветру. Изабелла прижимается ко мне. Я смотрю вниз на город. Но там ничего не видно. Туман и дождь отрезали нас от мира. Нигде ни огонька, мы совершенно одни. Изабелла идет рядом, — так, как будто мы навсегда связаны друг с другом, и она опять кажется мне невесомой, бесплотной, как образы в легендах и снах, где действуют другие законы, отличные от тех, на которых построена повседневная жизнь.

Мы стоим перед дверью.

— Идем! — говорит она.

Я качаю головой.

— Я не могу. Сегодня никак.

Она молча смотрит на меня, прямо и ясно, без упрека и разочарования; но что-то в ней вдруг погасло. Я опускаю глаза. У меня такое чувство, как будто я ударил ребенка или убил ласточку.

— Сегодня не могу. Потом как-нибудь. Завтра.

Она так же молча поворачивается и идет в холл. Я вижу, как она вместе с сестрой поднимается по лестнице, и у меня вдруг появляется ощущение, что я навсегда потерял что-то такое, что находят лишь раз в жизни.

Я растерянно стою перед дверью. Что я мог сделать? И как меня опять угораздило затеять такой разговор?.. Ведь я не хотел этого! Проклятый дождь!

Я медленно иду к главному корпусу. Навстречу мне выходит Вернике с зонтом, в белом халате.

— Вы отвели фройляйн Терховен в корпус?

— Да.

— Хорошо. Продолжайте общаться с ней, не оставляйте ее. Приходите и днем, когда можете.

— Зачем?

— На этот вопрос я вам ответить не могу. Но общение с вами ее успокаивает. Ей это полезно. Достаточно?

— Она принимает меня за кого-то другого.

— Это не имеет значения. Я думаю совсем не о вас, а о своих пациентах. — Вернике щурится сквозь водяную взвесь. — Бодендик хвалил вас сегодня.

— Что?.. Вот уж кому меня совсем не за что хвалить!

— Он уверяет, что вы на верном пути. На пути назад — к исповедальне и причастию.

— Бред! — искренне возмущаюсь я.

— Вы недооцениваете мудрость церкви! Это единственная диктатура, которая держится уже две тысячи лет.

Я иду вниз, в город. Серые знамена тумана реют сквозь прозрачную завесу дождя. В моей голове болотными огоньками бродят мысли об Изабелле. Я бросил ее на произвол судьбы — именно это она сейчас и думает, я знаю. Меня это выбивает из равновесия, а с равновесием у меня и без того неважно. Интересно, что было бы, если бы она вдруг исчезла? Не было бы у меня ощущения, что из моей жизни ушло нечто, что никогда не состарится, не выдохнется, не станет обыденным, потому что не принадлежит и никогда не будет принадлежать мне?

Я подхожу к дому Карла Брилля. Из сапожной мастерской доносятся звуки граммофона. Я сегодня приглашен сюда на холостяцкую попойку. Это один из тех знаменитых вечеров, когда фрау Бекман демонстрирует свое акробатическое искусство. Уже на пороге меня вдруг одолевают сомнения — видит Бог, мне сегодня не до того, — но я вхожу. Именно поэтому.

Мастерская утопает в табачном дыму; крепко пахнет пивом. Карл Брилль встает с места, слегка пошатываясь, и обнимает меня. У него такой же голый череп, как и у Георга; весь его волосяной покров сосредоточен под носом — в виде мощных моржовых усов.

— Вы пришли как раз вовремя, — говорит он. — Ставки сделаны. Не хватает только более приличной музыки, чем этот дурацкий граммофон! Как насчет «Дунайских волн»?

— Сделаем!

Пианино уже прикатили в мастерскую. Оно стоит перед станками. Обувь и кожи убраны на задний план, повсюду расставлены стулья и кресла. Откупорен бочонок с пивом, несколько бутылок водки уже выпиты. Следующая батарея стоит на прилавке. На столе лежат большой, обмотанный ватой гвоздь и увесистый сапожный молоток.

Я бодро наяриваю «Дунайские волны». В облаках дыма, покачиваясь, бродят коллеги Карла. Они уже успели хорошо нагрузиться. Карл ставит на пианино бокал пива и двойную порцию водки.

— Клара готовится, — сообщает он. — Общая сумма ставок — три с лишним миллиона. Дай Бог, чтобы она сегодня не подкачала, иначе — считай, что я банкрот.

Он подмигивает мне.

— Врежьте что-нибудь повеселее, когда она начнет! Ее это всегда подстегивает. Она же сама не своя от музыки!

— Я сыграю «Марш гладиаторов». А как насчет маленького частного пари для меня?

Карл удивленно смотрит на меня.

— Дорогой господин Бодмер!.. — произносит он обиженно. — Вы же не можете заключать пари против Клары! Иначе ваш аккомпанемент получится неубедительным!

— Не против, а за. Частное пари.

— Сколько? — быстро спрашивает Карл.

— Каких-то несчастных восемьдесят тысяч, — отвечаю я. — Все мое состояние.

Карл на секунду задумывается. Потом поворачивается к своим гостям.

— Кто-нибудь желает пари на восемьдесят тысяч? С нашим пианистом?

— Я желаю!

Вперед выступает какой-то толстяк. Достав деньги из маленького чемоданчика, он с треском припечатывает пачку банкнот к прилавку.

Я кладу свои деньги рядом.

— Да поможет мне бог мошенников! — говорю я. — Иначе завтра мне придется ограничиться одним обедом.

— Итак, приступаем! — объявляет Карл.